Дмитрий Тараторин - В чём сила, братья?

Вот уже 135 лет извечный вопрос о смысле жизни – «В чём сила, брат?» – бередит души «русских мальчиков» от Алёши Карамазова до Данилы Багрова. Ответ – «В правде» – это, на самом деле, только начало новых споров. И они начались сразу после первой публикации романа в 1880 году.

Бунт

Именно так называется кульминационная, с точки зрения христианской проблематики, глава самого известного и, пожалуй, самого выдающегося произведения Достоевского – романа «Братья Карамазовы».

Иван предельно остро ставит здесь вопрос о страдании. О страдании максимально возможно невинных – детей. И обращается к очень глубокой богословской теме, самой важной и самой болезненной, – оправдании Бога. Она веками терзает многих искренних и даже праведных людей. В самом деле, как благой Бог, который есть Любовь, попускает такие мучения? Если это плата, то за что? И не слишком ли велика цена?

Именно это буквально и спрашивает Иван у брата Алёши: «Слушай: если все должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию, то при чём тут дети, скажи мне, пожалуйста? Совсем непонятно, для чего должны были страдать и они, и зачем им покупать страданиями гармонию? Для чего они-то тоже попали в материал и унавозили собою для кого-то будущую гармонию?»
Иван страдает, внутренне сраспинается этим детям. Он не может сделать шаг в забвение себя и отречение от поиска всякого смысла, погрузившись в стихию разврата «чёрной», карамазовской крови, он жаждет Бога, но Бога, который был бы ему понятен…

«О, Алёша, я не богохульствую! Понимаю же я, каково должно быть сотрясение вселенной, когда всё на небе и под землёю сольётся в один хвалебный глас и всё живое и жившее воскликнет: "Прав ты, Господи, ибо открылись пути твои!" Уж когда мать обнимется с мучителем, растерзавшим псами сына её, и все трое возгласят со слезами: "Прав ты, Господи", то уж конечно, настанет венец познания и всё объяснится. Но вот тут-то и запятая, этого-то я и не могу принять…Пока ещё время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка… Не стоит, потому что слёзки его остались неискуплёнными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены. И какая же гармония, если ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены».

И Алёша (напомним, что он послушник в русском православном монастыре) отвечает:«Нет, не могу допустить. Брат, – проговорил вдруг с засверкавшими глазами Алёша, – ты сказал сейчас: есть ли во всём мире существо, которое могло бы и имело право простить? Но Существо это есть, и оно может всё простить, всех и вся и за всё, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и за всё. Ты забыл о Нём, а на Нём-то и зиждется здание, и это Ему воскликнут: "Прав ты, Господи, ибо открылись пути твои"».

Обнимемся?

Показательно, что картина финального всепрощения и всеобщего слияния всех от века живших в Боге, не смущает Алёшу. Он фактически соглашается, что это именно и есть упование христианское. Между тем, у этой доктрины есть имя – апокатастасис. Она была целостно сформулирована Оригеном, жившим в третьем веке богословом, значительная часть наследия коего признана Церковью ересью. Доктрина апокатастасиса не осуждена однозначно и, тем не менее, ортодоксальной она никоим образом не является. Мы процитируем здесь младшего современника Достоевского, преподобного Варсонофия Оптинского, который говорит как раз, похоже, не только об «Иванах», но и об «Алёшах»:
«В настоящее время не только среди мирян, но и среди молодого духовенства начинает распространяться такое убеждение: будто бы вечные муки несовместимы с безпредельным милосердием Божиим, следовательно, муки не вечны. Такое заблуждение происходит от непонимания дела. Вечные муки и вечное блаженство не есть что-нибудь только извне приходящее. Но всё это, прежде всего внутри самого человека. ...Царствие Божие внутрь вас есть (Лк. 17, 21).

Какие чувства насадит в себе человек при жизни, с тем и отойдёт в Жизнь Вечную. Больное тело мучается на земле, и чем сильнее болезнь, тем больше мучения. Так и душа, заражённая различными болезнями, начинает жестоко мучиться при переходе в Вечную Жизнь. Неизлечимая телесная болезнь кончается смертью, но как может окончиться душевная болезнь, когда для души нет смерти? Злоба, гнев, раздражительность, блуд и другие душевные недуги – это такие гадины, которые ползут за человеком и в Вечную Жизнь. Отсюда цель жизни и заключается в том, чтобы здесь, на земле, раздавить этих гадов, чтобы очистить вполне свою душу и перед смертью сказать со Спасителем нашим: ...Грядет сего мира князь, и во мне не имать ничесоже (Ин. 14, 30). Душа грешная, не очищенная покаянием, не может быть в сообществе святых. Если бы и поместили её в рай, то ей самой нестерпимо было бы там оставаться, и она стремилась бы уйти оттуда».

То есть, Иван «почтительнейше возвращает билет», который не только самому ему никак не гарантирован, но более того, – на событие, которое вовсе не обещано. Мать замученного ребёнка не обнимется с садистом-помещиком. Он несёт свое осуждение в себе самом. Не Бог его не простит, но сам он испепелит себя, зажжённым в собственной душе ещё при жизни дьявольским пламенем.

Неевклидова «геометрия»

Но мы помним – Ивану не нужна месть. Вечность осуждения он тоже не может принять своим «евклидовым умом». Тут и ответ на его вопросы: евклидовое сознание в принципе не способно понять парадоксы неотмирной вести Христовой. Для того мы и обращаемся к опыту святых, к их текстам, чтобы получить ориентиры от тех, кто вышел за пределы трёх измерений.

Великий консервативный мыслитель, ушедший из жизни монахом Троице-Сергиевой Лавры, Константин Леонтьев писал: «В творениях г. Достоевского заметна в отношении религиозном одна весьма любопытная постепенность. Эту постепенность легко проследить в особенности при сравнении трёх его романов: "Преступление и наказание", "Бесы" и "Братья Карамазовы". В первом представительницею религии являлась почти исключительно несчастная дочь Мармеладова (торговавшая собою по нужде); но и она читала только Евангелие... В этом ещё мало православного – Евангелие может читать и молодая англичанка, находящаяся в таком же положении, как и Соня Мармеладова. Чтобы быть православным, необходимо Евангелие читать сквозь стёкла святоотеческого учения; а иначе из самого Священного Писания можно извлечь и скопчество, и лютеранство, и молоканство, и другие лжеучения, которых так много и которые все сами себя выводят прямо из Евангелия (или вообще из Библии). …"Братья Карамазовы" уже гораздо ближе к делу. Видно, что автор сам шёл хотя и несколько медленно, но всё-таки по довольно правильному пути. Он приближался всё больше и больше к Церкви…»

Это цитата из статьи Леонтьева, посвящённой речи Достоевского на открытии памятника Пушкину. Она имела огромный общественный резонанс. И в ней снова шла речь о гармонии. На этот раз о чаемой писателем, уже даже не постапокалиптической, вневременной, а о здешней, земной, якобы возможной и «грядущей» гармонии.

Константин Леонтьев надежду на неё опротестовывает: «Вера в божественность Распятого при Понтийском Пилате Назарянина, который учил, что на земле всё неверно и всё неважно, всё недолговечно, а действительность и веко-вечность настанут после гибели земли и всего живущего на ней, – вот та осязательно-мистическая точка опоры, на которой вращался и вращается до сих пор исполинский рычаг христианской проповеди. Не полное и повсеместное торжество любви и всеобщей правды на этой земле обещают нам Христос и его апостолы, а напротив того, –  нечто вроде кажущейся неудачи евангельской проповеди на земном шаре, ибо близость конца должна совпасть с последними попытками сделать всех хорошими христианами... Ибо, когда будут говорить: "мир и безопасность", тогда внезапно постигнет их пагуба... и не избегнут (1-е Сол. 5, 3)».

Мыслитель не оставляет надежд «евклидовому» оптимизму и прогрессизму, даже если они вдохновляются христианской моралью: «Верно только одно – точно, одно, одно только несомненно – это то, что всё здешнее должно погибнуть! И потому на что эта лихорадочная забота о земном благе грядущих поколений? На что эти младенчески болезненные мечты и восторги? День наш – век наш! И потому терпите и заботьтесь практически лишь о ближайших делах, а сердечно – лишь о ближних людях: именно о ближних, а не о всём человечестве. Вот та пессимистическая философия, которая должна рано или поздно, и, вероятно, после целого ряда ужасающих разочарований, лечь в основание будущей науки».

Мы с вами живём уже после этих «ужасающих разочарований», о которых пророчески говорил Леонтьев. И поэтому для нас нет извинений, как для мечтателей прошлого. Мир не спасёт красота. Мы знаем имя Спасителя. И кроме него не на кого и не на что уповать.

А как же Фёдор Михайлович? Леонтьев и тут очень точен: «Мнения Ф.М. Достоевского очень важны – не только потому, что он писатель даровитый, но ещё более потому, что он писатель весьма влиятельный и даже весьма полезный. Его искренность, его порывистый пафос, полный доброты, целомудрия и честности, его частые напоминания о христианстве – всё это может в высшей степени благотворно действовать (и действует) на читателя; особенно на молодых русских читателей. Мы не можем, конечно, счесть, скольких юношей и сколько молодых женщин он отклонил от сухой политической злобы нигилизма и настроил ум и сердце совсем иначе; но верно, что таких очень много».

Так что, нет и не будет на пути духа «евклидовых» решений. Можно и нужо искать Христа вместе с Достоевским. Но в романах, пусть даже великих, его не найти…

Дмитрий Борисович
ТАРАТОРИН