Архив:
12 декабря 1766 года, 250 лет назад, родился Николай Михайлович Карамзин
Малая родина во всякой душе оставляет свой неизгладимый след. Детство и отрочество Н.М. Карамзина прошло в Симбирской губернии в родительском имении, на совершенно русской почве, «в тишине сельской», где дух его воспитывался «в простоте естественной».
С ранних лет Карамзин обнаружил недюжинный ум и великолепную память. Он перечёл всю библиотеку покойной матери, обучился азам некоторых наук у соседки-помещицы, принявшей участие в судьбе сироты, а после был отправлен отцом в Москву, в пансион знаменитого в ту пору профессора Шадена. Его замечательный ум и равное трудолюбие давали ему неизмеримо больше, чем другим сотни мудрых лекций, иностранные университеты и лучшие педагоги. Позже историк Погодин, пытаясь объяснить феномен, что человек, не имевший образования и дотоле подвизавшийся на ином поприще, сумел поднять такой великий труд, как «История государства Российского», указывал на «особенное свойство в уме Карамзина»: «…он обнимал всякий предмет с удивительною лёгкостью, удерживал его в своём воображении, имел его всегда как будто пред своими вторыми глазами в совершенном порядке; другими словами, он как будто обладал каким-то внутренним дагерротипом… Ему не нужно было обращаться по нескольку раз к одному и тому же предмету. Раз что-либо прочитав, он присваивал себе навсегда прочитанное: оно отпечатывалось в его сознании… Каким-то таинственным процессом мысли происходила в его уме кристаллизация, – и ему оставалось составившееся таким образом мнение, описание переносить на бумагу и трудиться только над выражением».
Счастливый дар Николая Михайловича был помножен на удивительную трудоспособность. Именно этим человеком, по сути, была основана та великая русская литература, которую мы знаем. Он наметил все пути её, обращаясь, кажется, ко всем жанрам, кроме драматургии. Мало кто знает, что и первая русская сказка в стихах была написана Николаем Михайловичем. «Илья Муромец, богатырская сказка» стала предшественницей «Руслана и Людмилы» Пушкина, который в отроческие годы с удовольствием читал карамзинскую сказку и жалел, что та не была завершена. Николай Михайлович был первым, кто высоко отозвался в печати о «Слове о полку Игореве» ещё до опубликования поэмы, отмечая среди достоинств её «энергический слог, возвышенно-героические чувства, волнующие картины ужасов, почерпнутые из природы».
Карамзин заложил и основы русской журналистики. Его «Московский журнал» и «Вестник Европы» на многие годы вперёд определили развитие журнального дела в России. Замечательно, что, выпуская «Московский журнал», Карамзин должен был брать на себя буквально всю работу по нему: он, редактор, писал материалы во все разделы, разбирал и правил присылаемое, переводил иностранные тексты… И при этом успевал работать над собственными книгами.
Наверное, никому другому не удалось бы справиться с таким грандиозным трудом, как «История государства Российского». Ведь до Карамзина мы не имели подобного сочинения. Архивы же наши находились в состоянии заброшенном. Нужно было приложить невероятные усилия, чтобы выбрать все возможные сведения, разобрать, систематизировать их и, наконец, облечь в форму живого повествования. Двадцать лет Николай Михайлович свершал свой подвиг во имя сохранения нашей исторической памяти. «Народ, презирающий свою Историю, презрителен: ибо легкомыслен – предки были не хуже его», – отмечал он. А в другом месте указывал: «Я писал для русских, для купцов ростовских, для владельцев калмыцких, для крестьян Шереметева, а не для Западной Европы».
Позднейшие историки найдут новые факты, будут полемизировать с отдельными оценками Карамзина, но все они будут стоять на фундаменте, который заложил он. «Карамзин дал нам нашу историю», – напишет А.С. Пушкин.
В известной статье «О любви к Отечеству и народной гордости» Николай Михайлович даёт оценку патриотизму:
«Патриотизм есть любовь ко благу и славе отечества и желание способствовать им во всех отношениях. Он требует рассуждения – и потому не все люди имеют его. <…> Я не смею думать, чтобы у нас в России было немного патриотов; но мне кажется, что мы излишне смиренны в мыслях о народном своём достоинстве, – а смирение в политике вредно. Кто самого себя не уважает, того, без сомнения, и другие уважать не будут.
Не говорю, чтобы любовь к отечеству долженствовала ослеплять нас и уверять, что мы всех и во всём лучше; но русский должен по крайней мере знать цену свою. Согласимся, что некоторые народы вообще нас просвещённее: ибо обстоятельства были для них счастливее; но почувствуем же и все благодеяния судьбы в рассуждении народа российского; станем смело наряду с другими, скажем ясно имя своё и повторим его с благородною гордостию.
Патриот спешит присвоить отечеству благодетельное и нужное, но отвергает рабские подражания в безделках, оскорбительные для народной гордости. Хорошо и должно учиться; но горе и человеку и народу, который будет всегдашним учеником!»
Эти взгляды, явившиеся ещё в молодости и выросшие в целую концепцию русского консерватора, явились поводом ко многим нападкам в адрес Николая Михайловича. Сперва они исходили от братьев-масонов, ряды которых Карамзин покинул аккурат накануне своего путешествия в Европу.
Увлечённый таинственностью организации и мистикой, юный Николай Михайлович несколько лет состоял в организации Новикова, но со временем разочаровался в масонстве. «Братья» не стали удерживать его, но, однако же, и нескоро забыли обиду.
Пройдёт более 30 лет, и на Николая Михайловича посыплются обвинения за его Историю – от декабристов, разгневанных идейным направлением этого труда. Из кружка декабристов вышло немало злых эпиграмм на Карамзина. В одной из них будущие бунтовщики величали его «хамом» «пред самовластья урной».
Николай Михайлович никогда не отвечал своим хулителям. Однажды его близкий друг И.И. Дмитриев настоял, чтобы он написал ответ на книгу адмирала Шишкова «О старом и новом слоге». Карамзин уступил и привёз требуемую статью. Дмитриев, выслушав её, был весьма доволен. «Ну, вот видишь, – сказал Николай Михайлович, – я сдержал своё слово: я написал, исполнил твою волю. Теперь ты позволь мне исполнить свою», – и с этими словами бросил тетрадь со статьёй в камин.
Исключительное достоинство всегда было отличительной чертой Карамзина. У него были сложные отношения с Императором Александром I, непродуманные либеральные реформы которого историограф подверг строгой и обстоятельной критике. Однажды влияние Карамзина избавило наше Отечество от серьёзной ошибки. В 1818 году Александр готовился дать независимость Польше, восстановив её в исторических границах. Это намерение, разумеется, вызывало негодование в русских умах. Николай Михайлович не был исключением, а потому подал Государю записку о польском вопросе «Мнение русского гражданина».
«Любите людей, но ещё более любите Россиян, – писал Карамзин, – ибо они и люди и Ваши подданные, дети Вашего сердца. И Поляки теперь слушаются Александра: но Александр взял их Русскою силою, а Россиян дал Ему Бог, и с ними снискал Он благодетельную славу Освободителя Европы. <…> Литва, Волыния желают Королевства Польского, но мы желаем единой Империи Российской. Чей голос должен быть слышнее для Вашего сердца? <…> Пусть существует и даже благоденствует Королевство Польское, как оно есть ныне; но да существует, да благоденствует и Россия, как она есть, и как оставлена Вам Екатериною!..»
Роковой ошибки восстановления Польши Александр не совершил. Не разрушились и его к тому времени укрепившиеся отношения с историографом. В последние годы жизни Государь часто бывал в царскосельском домике Карамзина, пил чай с его семьёй, подолгу беседовал с самим Николаем Михайловичем. Последняя их беседа, длившаяся несколько часов, состоялась в канун отбытия Императора в Таганрог, откуда ему уже не суждено было вернуться живым.
О чём был тот разговор, так и осталось неизвестным, но в дни междуцарствования Карамзин не покидал дворца, говоря с Императрицей-матерью и Великим Князем Николаем об усопшем – в том числе и об ошибках его, о том непочатом крае дел, что он по себе оставил. Императрица иногда прерывала историографа, моля не ранить материнское сердце. «Я говорю не только матери Государя, который скончался, но и матери Государя, который готовится царствовать», – отвечал Карамзин, который в отличие от большинства (включая самого Николая) был посвящён Александром в тайну престолонаследия. Зная, что царствовать будет Николай, он старался в эти часы донести до него всё то, что столько лет пытался донести до его брата.
Великий Князь, впрочем, в это время был куда больше занят мыслями о заговоре, о котором в свою очередь не знал Карамзин. Позже Николай Михайлович сообщал о пережитом 14 декабря: «Я был во дворце с дочерьми; выходил и на Исаакиевскую площадь, видел ужасные лица, слышал ужасные слова, и камней пять-шесть упало к моим ногам. Новый Император показал неустрашимость и твёрдость. Первые два выстрела рассеяли безумцев с “Полярною Звездою”, Бестужевым, Рылеевым и достойными их клевретами. Милая жена моя, нездоровая, прискакала к нам во дворец около семи часов вечера. Я, мирный историограф, алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятеж. Ни крест, ни митрополит не действовали. <…> В полночь я с тремя сыновьями ходил уже по тихим улицам, но в 11 часов утра, 15 декабря, видел ещё толпы черни на Невском проспекте». Напряжение тех дней роковым образом сказалось на некрепком здоровье пожилого историографа. Он скончался полгода спустя, не дожив и до 60 лет.
Николай Михайлович Карамзин на протяжении всей жизни оставался верен своим убеждениям. Незадолго до смерти он писал: «Я враг революций, но мирные эволюции необходимы; они всего удобнее в правлении монархическом». Лишь эволюционный путь развития без «потрясений» и «переломов» признавал наш великий гений. Лишь прогресс, основанный на совершенствовании самого человека, почитал служащим действительным, а не внешним переменам.
Формулу такого прогресса вывел он в короткой и простой формуле, подходящей, пожалуй, всякому человеку: «Будем в среду немного лучше того, как мы были во вторник, и довольно для нас, ленивых».
Елена Владимировна Семёнова