Архив:
В Ивероне я оказался в одной гостиничной келье с группой молодых паломников, выпускников какого-то одного из московских вузов, прибывших на Афон со своим духовником, иеромонахом о. Илларионом из Оптиной пустыни.
Всем примерно около тридцати. Два Дмитрия, Дима-большой и Дима-маленький, как их называл третий, Максим, и был там ещё четвёртый, Игорь, тоже москвич, но он был сам по себе, отдельно от всех. Отец Илларион, иеромонах-иконописец, поселился этажом выше.
Дима-маленький послушничал в Оптиной, работал там в трапезной поваром; через него-то, как он мне поведал, благодаря частым гостевым экскурсиям в Оптину, через иконописную мастерскую монастыря, через общение с отцом Илларионом и другими монахами ребята постепенно приобщились к Православию, к церковным службам, вначале праздничным, затем и обычным, воскресным, став со временем духовными чадами отца Иллариона... «Самый наш любимый батюшка в Оптиной, – сообщил доверительно он, – у него такая как бы специальность – окормляет людей, связанных с творчеством».
Дима-большой – кинопродюсер, мечтающий снять сериал по повести Юлии Вознесенской «Мои посмертные приключения». Вещь, которая, по его словам, до глубины души потрясла его с женой и после которой они окончательно повернулись к Православию.
– Не представляю, как это можно снять, – честно признался я. – Например, того же ангела, сопровождающего героиню по мытарствам.
– При современных компьютерных технологиях всё можно.
«Не люблю это слово "бизнесмен", – пояснил мне Дима-маленький, когда я его спросил, чем занимается третий их друг Максим, – купец, предприниматель, промышленник, меценат – по-русски что-то в этом роде. Воцерковлён пока слабовато, внук одного известного советского гос-аппаратчика, но – наш человек, патриот до мозга костей...». В последнем я имел возможность убедиться, когда четвёртый из наших келейников, Игорь, тот, что сам по себе, обычно молчавший, высказался в том плане, что после Афона он только ещё больше полюбил наши русские храмы и наши русские службы.
– Вот! – поддержал его тут же Максим. – Наконец-то слышу здравые речи. А то мне – Афон да Афон... Ну, о греческих службах я промолчу, я на них вообще засыпаю.
– Да ладно, Макс, брось! – отмахнулся Дима-большой. – Храмы ему не те. Нормальные храмы... Ты Софийский собор в Салониках видел? А храм Григория Паламы?
– Специфика греческих храмов состоит в том, – вмешался в дискуссию оптинский повар Дима, – что почти все они, по крайней мере, тут, на Афоне, сложены из дикого камня, а с дичком особо не разгуляешься. Отсюда простота и незатейливость формы.
– Да? А храм Покрова на Нерли из чего сложен? – не сдавался Максим. – Не из булгарского ли дикого белого камня? А владимирский Успенский собор? А кремлёвские храмы? А храмы из брёвен в Кижах?
– Так, ну всё, – поднимаясь с кровати, сказал Дима-маленький, – кто остаётся спорить, а я лично на службу. Там уже наверняка отец Илларион дожидается.
После малого повечерия в кафоликоне, главном храме Иверона, получасового молебна перед чудотворной Иверской иконой (Вратарницей) и после роскошной, даже по мирским меркам, воскресной монастырской трапезы (жареная кефаль, брынза, салаты, оливки, вино, виноград, мандарины, лукум) все во главе с отцом Илларионом отправились на прогулку.
– Ну, теперь твоя душенька довольна? – всё в том же запанибратском ключе полюбопытствовал Дима-большой у Максима.
– И даже с избытком, – ответил тот в тон ему. – Часть своих слов я готов взять обратно. Иверон меня покорил. Вино было превосходное, лучше даже, чем в Ватопеде.
А лукум – просто восточная сказка!
– Ну, это он шутит, в своём амплуа, – сказал мне негромко маленький Дима. – Есть у него эта слабость – кто из нас без греха? – любит хорошо и вкусно поесть. Когда собирались на Афон, всё боялся, что его тут монахи заморят постнятиной. Начитался про афонских отшельников, питающихся одними сухарями и водой. Набрал с собой колбасы, ветчины, бутербродов. Всё это, конечно, потом пришлось выбросить – при такой-то жаре, да ещё и таскать по горам в рюкзаке...
На обратном пути, посетив вместе со всеми Климентову пристань с Иверским источником, забившим на том самом месте, куда, по преданию, сошла на берег Сама Богородица и куда приплыла в огненном столпе чудотворная икона, позже наименованная Иверской, и, испив там святой водицы, я сподобился поговорить с отцом Илларионом.
– Отче, – спросил я его, – не знаете, случайно, был у вас такой иеродиакон отец Амвросий? Бывший писатель... с Волги... лет шесть у вас подвизался? Году в две тысячи третьем, точно не помню, я его навещал, мы когда-то состояли в одной писательской организации. Он меня, помню, ещё поселил в угловой круглой башне, устроил экскурсию по монастырю, в Предтеченский скит, в келию преподобного Амвросия, показывал ваше издательство. Но потом один наш общий знакомый сказал, что он из Оптиной вышел и где сейчас, неизвестно.
– Да, да, к сожалению, бывает такое. Он, кстати, не единственный, были ещё два-три случая. Ну, что тут сказать... Люди уходят от мира, от трудностей, не вполне отдавая себе отчёт в том, что в миру одна брань, чисто внешняя, а монастырях другая – внутренняя... Мирянин борется с плотскими врагами, а монах – с безплотными. И потом, людям творческим свойственна гордынька, с которой они долго ещё не могут расстаться. А в монастыре главное – это смирение, послушание, отказ от собственной воли.
– Ну хорошо, батюшка, а как быть, например, нам, литераторам в миру, грех заниматься сочинительством или нет?
– Ну, а вы как сами думаете?
– Не знаю, – ответил я, – но по своему опыту убеждаюсь, чем больше воцерковляюсь, что всё-таки, видимо, грех. Ведь даже взять классику: убери из книг гордыньку, как вы говорите, тщеславие, споры, ссоры, интриги, и от книг ничего не останется. Литература, получается, обслуживает грех, она его одухотворяет, возвышает, делает вкусным, желаемым, соблазнительным. Что от того, что Лев Толстой Анну Каренину вывел блудницей, меньше стало блудниц? Больше! Гоголь – наоборот – в «Мёртвых душах» попробовал высмеять, осудить пороки своего времени, а что получилось? Сам же потом страдал, будучи православным... Бунин – величайший живописец словом, но тоже всё чувства да чувственность... Ну уж про современное сочинительство лучше не говорить. Грех на грехе и грехом погоняет. Раньше хоть какие-то ориентиры были. Ведь, собственно, когда у нас появилась светская литература: конец восемнадцатого – начало девятнадцатого. А до этого – древнерусская, которая, что ни возьми, о чём всегда писала: «О Законе и благодати», «О горе-злосчастье», «О Петре и Февронии».
– Вот вы сами же на свой вопрос и ответили... Искусство – оно и есть от слова «искус». Искушать может что – грех. На всяком произведении искусства, если оставить в стороне зодчество храмов, иконопись, фресковую живопись, лежит отпечаток повреждённой души самого художника. Даже и на иконах это иногда видно, особенно современных. А уж про католические иконы говорить нечего. Про всех этих рафаэлевских там и тициановских мадонн, писанных с куртизанок... Всё это, конечно, довольно тонкая, сложная тема. Приезжайте как-нибудь в Оптину, там за чайком и обсудим. Вы сами-то, Виктор, откуда?
– Из Суздаля.
– О, Суздаль! Замечательный город. Давненько там не был. Как он сейчас?
– Да как вам, отче, сказать... Оно бы всё ничего, но есть и проблемы. Допустим, строительство. Очень много строят, батюшка, несоразмерно для такого маленького города с его сложившимся статусом города-музея. Прямо, знаете, бум какой-то в последнее время. Никакой градостроительной политики – всё только деньги решают, прибыль, доход. Строят, в основном, развлекательно-досуговые центры с банями, ресторанами, открытыми эстрадами. Шагу нельзя ступить: харчевни, кафе, забегаловки. Есть теперь даже такие – «Кабаки» и «Похмелочные». Как, знаете, перед концом света. Всё на потребу: ешь, пей, веселись, душа...
– У вас же, вроде, там много храмов пооткрывали?
– Храмов-то много. Я бы даже сказал чересчур. Своих было несколько, с монастырями, да тут ещё у раскольника Валентина конфисковали. А где ж прихожан столько взять? Вот тоже проблема. Все, какие были, давно разобраны по прежним приходам. Всё больше захожане да прохожане...
Зайдут толпой, постоят, поглазеют, свечки поставят, записки напишут – и дальше пошли – по маршруту.
– Это, увы, везде теперь так. У нас тоже паломников толпы, а верующих, настоящих верующих, к сожалению, мало. Но не будем, Виктор, впадать в уныние. Уныние – грех. По афонским преданиям, перед концом света, когда Святая Гора, как и весь мир, погрязнет в страстях, Иверская икона, так же, как она здесь чудесно появилась, покинет и этот монастырь, и сам Афон. Тогда и монахи отсюда уйдут. А пока икона на месте и монахи на месте, ещё не конец!
Когда мы вернулись после прогулки в гостиничную келию, тон снова задавал Максим. От него я, например, впервые услышал, что А.Б. Чубайс является православным.
– Я на Валааме помогаю в строительстве скита, – сказал он, – часто там бываю и могу вам засвидетельствовать, Чубайс православный.
– Чубайс? – переспросил я. – Никогда не поверю. Да у нас Чубайсами рыжих котов называют...
– И, тем не менее, господа, смею вас уверить, Анатолий Борисович – человек пра-во-слав-ный, – сказал Максим по складам. – Сам лично видел его пару раз на Валааме, а один раз даже причащающимся в Преображенском храме.
– Тогда я не знаю, не знаю, – пожал я плечами. – Мир перевернулся...
Зашёл разговор о писателях. Современных. Вспомнили пять-шесть имён и запнулись... Максим говорит:
– Вот Сорокин, к примеру, ещё. Чадо нашего батюшки. Брат во Христе.
– Кто-кто? – спросил я. – Ещё и Сорокин? Да! Чудны дела твои, Господи! Читал я как-то, ради любопытства, его рассказы. Мерзость одна...
– Ну, так тоже нельзя, прямо уж и мерзость, – заступился за «брата» Максим. – Дим, расскажи-ка, у тебя хорошо получается, как отец Илларион благословлял собаку Сорокина.
– Не благословлял, а благословил, – поправил Максима маленький Дима, – один только раз. Если угодно, для тех, кто не слышал.
И он рассказал:
– Дело было в машине Сорокина, я сидел сзади с его супругой, а спереди, рядом с Сорокиным, батюшка. «Отче, – обращается к отцу Иллариону Сорокин, – вот вы говорите, собака – нечистое животное, и по этой причине её-де нельзя держать в доме... Так?» – «Так», – подтверждает отец Илларион. «А если взять да и благословить?..» – «Кого?» – не понял отец. «Ну, нашу-то псину. Вон она сзади сидит, у жены на коленях». Отец Илларион медленно так поворачивается, складывает соответствующим образом персты и осеняет крестным знамением пса, говоря: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа». Пёс делает взбрык, падает и тут же издыхает. То есть совершенно натурально – все были в шоке – дух от псины отходит. Просто батюшка, по своему обычному смирению, не тратя попусту лишних слов, у всех на глазах показал, каков этот дух у собаки, чистый или нечистый...
Вечером я решил перед сном прогуляться по территории монастыря, а когда вернулся, увидел, что все четверо моих сожителей по келии стоят в ряд с молитвословами в руках, а перед ними, как взводный, стоит отец Илларион, также с молитвословом, и читает, как я понял, молитвы из вечернего правила «На сон грядущим».
– Виктор, – подняв на меня глаза, сказал батюшка. – Если будете причащаться, присоединяйтесь.
Я достал из кармашка рюкзака свой походный молитвослов, нацепил на нос очки и пристроился рядом с ребятами.
После вычитки вечернего правила отец Илларион захлопнул молитвослов и сказал:
– Так. Дальше вы сами. Я пошёл к себе, а вы продолжайте. Кто первый на исповедь – жду.
Далее читали по очереди, по частям. «Канон покаянный», «Канон Пресвятой Богородице», «Канон ангелу-хранителю», «Последование ко Святому Причастию»... Меня удивило, что ребята, включая и Игоря, читали довольно бегло, почти без запинок, несмотря на своё неофитство. Чувствовалось, что они это делают не впервые.
Я ушёл на третий этаж в келию отца Иллариона последним, после троицы московских друзей-однокурсников и после четвёртого москвича Игоря, пропустив вперёд и его, так как у меня было о чём поговорить с оптинским иеромонахом, но я не хотел никого заставлять себя ждать. Это была самая длинная и самая обстоятельная, как мне тогда показалась, исповедь за всю мою жизнь.
P.S. Прошло время. И вот теперь я думаю: хвалиться-то особо и нечем. Не видим мы за собой грехов, не замечаем в упор. Исповедовался я, может быть, и длинно, и обстоятельно, но далеко не полно. Не получилось у меня тогда полной и до конца искренней исповеди: Сорокина-то я осудил, Чуйбаса-то припечатал... Да тот ли это ещё Сорокин? Приехав домой, я обнаружил у себя книгу с названием «Енох», автор – Ефим Сорокин. Книга стояла в ряду художественных книг православных писателей, и я её, помню, даже читал. Господи, а если ребята вовсе не того скандально известного Сорокина имели в виду, а именно этого, Ефима Сорокина, вполне достойного автора?! В любом случае, вот тебе наука – никогда не суди с кондачка. Да и вообще не суди. Что мы знаем о людях? Какими были сами ещё недавно? Никому не заказана дорога к храму. В том числе и А.Б. Чубайсу. Мало ли что. Может, его совесть гложет. Сказано ибо: «Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и Я упокою вас»... В иных случаях раскаявшиеся и, казалось бы, совершенно уже безнадёжные грешники гораздо предпочтительнее для Бога, чем ведущие внешне благочестивый и праведный образ жизни. Сколько об этом примеров в Святом Предании: житийной литературе, в наставлениях самих святых отцов Церкви и современных старцев, того же Паисия Святогорца, Ефрема Ватопедского. Читаем, читаем, а не внимаем... Слушаем и не слышим... И продолжаем судить, рядить...
Виктор Григорьевич ДАУРОВ
Суздаль – Афон