Станислав Минаков - «Я всегда был истинно русский»

9 февраля 1881 года, 135 лет назад, умер величайший духовный провидец человечества, русский писатель Фёдор Михайлович Достоевский

 

Поразительно, как читатель Гёте, Шиллера, Гофмана, Бальзака, Гюго, Корнеля, Расина, Жорж Санд стал тем, о ком философ Бердяев скажет: «Достоевский отражает все противоречия русского духа… По Достоевскому можно изучать наше своеобразное духовное строение...

Если всякий гений национален, а не интернационален, и выражает всечеловеческое в национальном, то это особенно верно по отношению к Достоевскому… Он характерно русский, до глубины русский гений, самый русский из наших великих писателей и вместе с тем наиболее всечеловеческий по своему значению и по своим темам... “Я всегда был истинно русский”, – пишет он про себя А. Майкову. Творчество Достоевского есть русское слово о всечеловеческом. И потому из всех русских писателей он наиболее интересен для западно-европейских людей. Они ищут в нём откровений о том всеобщем, что и их мучит, но откровений иного, загадочного для них мира русского Востока».

Более ста лет назад Достоевский с присущей ему прозорливостью написал после освобождения славянских стран от турецкого владычества: «По внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому, не будет у России, и никогда ещё не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобождёнными! И пусть не возражают мне, не оспаривают и не кричат на меня, что я преувеличиваю и что я ненавистник славян! Я, напротив, очень люблю славян, но я и защищаться не буду, потому что знаю, что всё равно именно так сбудется. <...> Начнут они непременно с того, что России они не обязаны ни малейшей благодарностью... что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чисто славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации».

Как в воду глядел провидец. И Западная Европа, если и начала ощущать, что даже не российское великодержавие было и является угрозой её мировой роли, а скорее его отсутствие, что европейский континент стал тылом американской евразийской программы, то всё равно дилемма «Россия – Европа» для Запада болезненна.

Но, как видим по новейшей истории, всё более актуализуется предложение Достоевского «всем славянским народностям объединиться под эгидой России... таким только образом за ними будет обеспечена полная независимость, право культурного самоопределения».

Биографы сообщают, что уроженец Москвы мальчик Федя Достоевский рос в довольно суровой обстановке, над которой витал угрюмый дух отца – человека «нервного, раздражительно-самолюбивого», вечно занятого заботой о благосостоянии семьи. Дети (их было семеро, Фёдор – второй сын) воспитывались в страхе и повиновении, по традициям старины. Семёнов-Тян-Шанский уверял, что Достоевский уже и в молодые годы «был образованнее многих русских литераторов своего времени, как, например, Некрасова, Панаева, Григоровича, Плещеева и даже самого Гоголя». Его уже с четырёх лет сажали за книжку и твердили: «Учись!» Отец Достоевского «приучил» его, гениального писателя, к работе. Уметь работать, всегда и везде, вот к чему мы не «приучены».
 

Первый известный роман писателя, «Бедные люди», по-видимому, был начат в инженерном училище, куда Фёдор был определён в 16 лет, после кончины матери. Достоевский верит, что Господь простит грехи бедных людей «в это грустное время: ропот, либеральные мысли, дебош и азарт», что Господь спасёт их – «добрых, незлобивых, ко вреду ближнего неспособных и благость Господню, в природе являемую, разумеющих».

Выигрыш – это победа, конец, а проигрыш – это надежда. Для А.К., героя романа Достоевского «Игрок», истина в этом. Фёдор Михайлович и сам был в молодые лета страстнейшим игроком в казино. Все игроки – вне духовной жизни. Радость жизни, любовь, счастье, житейский успех – ничтожно мало для игрока. Игра – выше власти полководца и правителя, это самозабвение, а удача (выигрыш) – ничтожный эпизод, как ничтожен и проигрыш. Порочный, замкнутый круг, в конце концов приводящий к тупому вожделению вожделения. Умножение дурной безконечности.

Мы видим, как в новейшей жизни, напичканной информационными технологиями, то тут, то там маячит оскал игрока: в спекуляциях ли на мировых финансовых биржах, в политике на региональных, государственных, глобальном уровнях.

В романе «Идиот», быть может, главном сочинении Достоевского, нам был явлен образ «Христа-человека», урождённого в ХІХ веке. Словно в подтверждение выстраданных писателем слов, затем вложенных им в карамазовские уста: «Если б кто мне сказал, что Христос вне истины, и действительно было б, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной».

Для тех, кто не знал: в черновике романа главный герой носил имя Христос.

Притча же во языцех – Родион Раскольников, герой самого публикуемого в мире романа «Преступление и наказание». Этот символ взаимного мученичества – преступника и жертвы – страшен, умонепостижим. А между тем именно он для многих становится камнем преткновенным, лишь превозмогши который можно прийти к далёкому, предблагодатному состоянию, которое писатель затеплил в конце своего сочинения во фразе: «Под подушкой его (Раскольникова. – С.М.) лежало Евангелие».
 

В период личной скорби по утрате трёхлетнего сына Алёши безутешный Достоевский приехал в Оптину пустынь к старцам. Только преподобный Амвросий смог успокоить плачущего писателя, сказав ему: «Ну что ты так плачешь! Сейчас твой Алёша – у престола Господнего, а когда ты рыдаешь, он Господу дерзит». Духовная высота отца Амвросия оказала огромное влияние на Достоевского, который значительное место в своём романе «Братья Карамазовы» отвёл образу старца Зосимы, духовного наставника Алексея Карамазова. Другой старец Оптинский, преподобный Нектарий, скончавшийся в 1928 году (в его келье ещё в 2003 году располагалась экспозиция, посвящённая Ф. Достоевскому), так сказал о писателе: «Этот – кающийся».

Огромное количество страдающих детей населяет романы писателя. Общеизвестна его максима о том, что никакая цель, пускай и самая высокая, не искупит слезинки ребёнка. Но даже гений Достоевского не провидел немыслимых иродовых деяний грядущих времён – ни немецких нацистов, ни Беслана.

Роман Достоевского «Бесы» был вызван к жизни «делом Нечаева», от которого Россия содрогнулась в 1871 году. Расточительно позабытый нами выдающийся советский писатель Юрий Трифонов прояснил проблему революционного терроризма. Он утверждает, что Достоевский «мог острее, чем кто-либо, почувствовать сокрушительную разницу между Нечаевым и вольнодумцами прежних лет, народниками начала 1870-х: он сам прошёл мученический путь заговорщика, мечтателя, принадлежал к тайному обществу Петрашевского и в 1849 году, осуждённый на смертную казнь, стоял на эшафоте, но в последнюю минуту был прощён и отправлен на каторгу. Мир обогатился великой книгой: “Записками из Мёртвого дома”. Мощь этой книги отдана одному чувству – состраданию». Нет ничего более далёкого от нечаевщины, чем сострадание.

Сравним эпохи: общественное мнение, которого страшился Достоевский, питалось тогда лишь слухами и газетами, а во второй половине ХХ века и начале третьего тысячелетия от Рождества Христова всё становится известно в тот же день и час. «Мир следит по телевизору за драмой заложников, и нет более захватывающего зрелища. Террористы превратились в киногероев. Население рассматривает громадные фотографии в журналах, ужасается…

Воистину: терроризм выродился в мировое шоу. Бесовщина стала театром, где сцена залита кровью, а главное действующее лицо – смерть. Террор и средства информации – сиамские близнецы нашего века. У них одна кровеносная система, они не могут существовать раздельно: одно постоянно пожирает и насыщает собой другое. Верно ведь: террор надо лишить паблисити. Без паблисити нынешние бесы хиреют, у них падает гемоглобин в крови, им неохота жить».
 

Но была и ещё одна сторона «бесовщины», замеченная провидцем Достоевским: революционное нетерпение, сметающее «инерционную массу», когда даже благие намерения мостят дорогу во ад. Нетерпение и нетерпимость – это та пена на губах ангела, с которой начинается большевизм, то есть ад.

Русские вопросы, всегда становящиеся общемировыми, оставались во главе угла глубинных размышлений Достоевского.

Придём ли когда-нибудь, по слову «достоевского» старца Зосимы, «к будущему уже великолепному единению людей, когда не слуг будет искать себе человек и не в слуг пожелает обращать себе подобных людей, как ныне, а, напротив, изо всех сил пожелает стать сам всем слугой по Евангелию». К сожалению, по-прежнему актуальна мысль Достоевского: «В этом хаосе, в котором давно уже, но теперь особенно, пребывает общественная жизнь... нельзя отыскать ещё нормального закона и руководящей нити даже, может быть, и шекспировских размеров художнику...»

Мысль эта, как сегодня видим, – всеобща. И пока она чрезвычайна для всего современного мира, в который, как верил Фёдор Михайлович, России суждено «внести примирение... и, может быть, изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племён по Христову евангельскому закону».

Станислав Александрович Минаков