Архив:
Вологодчина – Северная Фиваида, пишу о ней, потому что мало кто доедет сюда. Да и мало кто в городах знает об этой жизни России XXI века.
…Припорхали бабушки проводить меня, и упрашивать не надо, слетелись с двух сторон деревни к Зине Бородулиной. А я, признаться, боялась, что не придут. Три старушки и лежачая Рита – самые мои дорогие люди на Вологодчине, упрятанные среди светлых полей, среди белых вьюг. Пришла Шура с двумя палками, с одной уже не дойти – качает, а чёрная, не поседевшая ни одним волоском чёлочка, как в юности, задорно, вразлёт. Розовый платочек с полосками люрекса, часики на руке, серая курточка, ах, Шурочка-Александра, откинь палочки, топни ножкой!
Пришла Тоня, быстрая, лёгкая, худенькая. Острые, тонкие черты лица, пронзительные глаза. Тонино бледное лицо утонуло в огромном, толстенном, повязанном под подбородком платке. Бордовый платок, бледное лицо, золотистый ватник, валенки. Так и не разделась. Она моложе Зины и Шуры на десять лет, ей ещё «только» за семьдесят.
При входе в дом, уже за дверью – собачья конура с соломой, спрятанная от морозов, для приблудной большой собаки, которая растолстела и теперь неотвязно ходит за Зиной. Три крашенные когда-то суриком ступеньки ведут к обитой клеёнкой двери. Комната перегородкой поделена на две. На полу, на линолеуме стоят белые блюдечки с не выпитым кошками молоком. Посередине, на две комнатки – белая печь с чёрным в саже большим чугуном на подтопке. Друг напротив друга – два огромных продуваемых ветрами окна, у одного из которых – зелёное, нездешнего вида растение – фикус. Прижился и не мёрзнет. Телевизор, диван, стол, стулья – всё убранство. Зина поставила чайник, мелкая весёлая кощёнка прыгает по столу, ест с Зининых рук. Белёсо за окном, ветрено. И домишко никудышный, барак, у остальных не лучше. Выметает ветер тепло из дому, но бабушки с детства закалены холодом, не приучены к жару. Дровишки с экономией, не досыта.
Вспоминают, как ели в войну, как выживали после. Как болели животы от колоба, много о нём слышала по деревням. Дети войны, послевоенные дети так доживают свой век.
Дети войны ушли почти все, умерли, сражённые старостью, оставив за собой свою линию фронта, свою передовую – свои пустые без них деревни – свои окопы. И нет им подкрепленья. Никому теперь так не работать на родной земле, никто её так не любит, никто так не приголубит, не работает, оставляя в ней все силы, как почти совсем уже ушедшее их поколение. Иду по Глотово, мимо пустых, на века построенных домов, ни одной души. Последнюю одинокую Галину Копышеву увезли по осени в психбольницу по скорой.
В такую деревню среди полей я приезжаю уже 25 лет. Не раз обращалась за помощью к главе Вологодского района А.В. Гордееву, на территории которого живут люди тех деревень, о которых я пишу. Не раз обращалась к В.Е. Позгалёву, бывшему губернатору, а сейчас депутату, – только недовольство, что их потревожили. «Вам стыдно, стыдно? – Нет!» Любят ли они Родину, если не разрешают выставки с названием «За Родину», не разрешают выставить работу «Пустые деревни», говорить о трагедии России?
Год назад доехала вологодская съёмочная группа в деревню, что за снегами, за непролазными полями, куда нет дорог. К пяти жителям, младшей – восемьдесят пять, старшему – за девяносто. Как живут, как выживают – не знаю. Слёзы, что брошены они, ненужные. Плакали, старые! Но они-то живые! Живые!!! И вся-то их вина, что не умели воровать, поэтому и живут в нищете. Показали сюжет. Был также представитель сельского поселения Сергей Михайлович Сидоренко. Приехали – уехали.
В белом поле, как на белом облаке, пять душ, пять человек. Красота кругом. Живут без причастия души забытые. Православные ли мы, неужели же в нас до сих пор сидит языческая жестокость? Та жестокость, сбивающая изображения святых с разрушенной неподалёку церкви Иоанна Богослова, та свирепая жестокость, с которой утопили монахинь Горицкого монастыря в озере, жестокость лютого «вологодского конвоя». Плачет ангел с иконы из Горицкого монастыря, порубленный шашкой, кровавыми слезами, залив всю икону, плачет о нас.
Сегодня не так яростно. Тихо-тихо по деревням умирают брошенные старики. Окормляйте людей, опираясь на наши традиции православного милосердия, как это делал святой праведный Иоанн Кронштадтский. Много сделано на Вологодчине для укрепления Православия. Но даже восстановление церквей не может заменить милосердия и сострадания. Поезжайте, батюшки, к нашим сирым, не брезгуйте нищетой. Учите нас быть милосердными.
Минино. Трое, как кулачок всей деревни, кулачок жизни, крепко сомкнутый кулачок. Плечо к плечу, жизнь к жизни. Тепло, чай, кошка по столу, белый снег за окном, за окном ветер. За окном неубранные поля, несжатые овсы вокруг деревни. Как золотые волосики на белой головке младенца – торчат овсы сквозь снег.
Борются за жизнь, чтобы не слечь, чтобы подставить худенькие плечи своим сыновьям-алкоголикам, чтобы быть им до последнего вздоха опорой. Маленькие, всё маленькие они для старых, сильных духом матерей. Икона «Умиление», маленькая ножка, мизерные пальчики, образ незащищённости и материнской непреходящей силы любви – поэтому так чтима и близка. Всё прощают – и украденные деньги, и сами покупают им водку. Загубленные жизни сыновей.
Переселяли народ сюда, в Минино, из опустелых деревень, от старых домов, давали эти бараки. Всё надеялись – разживутся, заживут. Не сложилось. Тоню переселяли три раза, три раза укрупняли деревни, от реки Вологды, от Ламанихи, от поющей славу Господу своей красотой церкви Николы на высоком берегу. Сюда, всё ближе и ближе к дороге. Укрупнять теперь не из кого. Глотово – пустое, Лызлово – пустое, Филькино – четыре души, два дома, моё Фенино – четыре души, два дома. Неожиданно и страшно ухают в крепкий мороз пустые дома, аж внутри всё сжимается. Как выстрел, резко, раскатисто, далеко слыхать, до самых небес, до морозных мерцающих звёзд. Да некому ответить в белых просторах. Мёртво.
Сегодня у матерей радость – сыновья рубят лес. У каждой – по сыну, живут вместе с матерями, семей нет, есть материнские пенсии. Сегодня сыновья не пьют, нет. Пока снега мало – валят лес. Радость и гордость, работают, нечасто бывает, как люди... А работать-то и негде. Скоро закроют и на ладан дышащий скотный двор, собранный из двух. Сейчас идёт делёжка у начальства, кому – трактора, кому – скотинка, кому – чего, не на жизнь, а на смерть, поэтому и не убрано и не пахано, никому не надо во время импортозамещения. Если прикроют, то и единственная водонапорная башня, качающая воду скотине, будет не нужна, на людей не посмотрят, закроют, а колодцев в деревне нет.
Где-то летают самолёты, делают деньги на нефти, идут войны. А у нас мужики пошли в лес. В их домах, в печах для них уже припасена еда, греются на шестке кастрюльки и чайники, матери ждут. Вкус старой жизни, когда работали. Работающие дети – такая радость для матерей, гордость – не валявки. Великое преодоление – посадить картошку для себя, выкопать картошку для себя, заготовить дрова себе на зиму – как слетать в космос. Наши Юрии Гагарины! Выживайте, милые!
Зима вознесла Прилуки белым цветом. Белые стены монастыря, белые поля в дали, белый снег летит с белого неба. Есть на белом свете такая красота и спокойствие – жизнь, как у Христа за пазухой. Тишина, воробышки на кусту. По белому чёрным – идущие батюшки. Худые, аскетические лица, не видишь их черт, только – глаза. Голубые глаза отца Александра, глаза отца Дионисия, их добрые глаза. В этих стенах всё светится добротой, кажется, даже воздух другой. Очищаемся этой добротой и уносим её с собой. Такие же монахи, как сошедшие с полотна Павла Корина «Русь уходящая». Только вот она – Русь неушедшая, день сегодняшний. Те же лица, та же духовная сила. Те же, творящие доброту, те же защищающие Россию от духовного разложения, та же наша извечная сила.
А Русь ещё жива – и ныне, и присно, и во веки веков!
Ольга Леонидовна Толстикова,
художник