Архив:
5 декабря 1820 года - 195 лет со дня рождения Афанасия Афанасьевича Фета
Неоспоримое для русской лирики «первое правило поэзии», выведенное ещё Батюшковым, – «пиши, как живёшь», – совершенно неприменимо к судьбе Фета. Искренний почитатель его поэзии – Тургенев – спокойно и правдиво аттестовал своего друга как «закоренелого крепостника, консерватора и поручика старого закала». Но богатый помещик, исполняющий должность мирового судьи, вдруг в 1861 году пишет свой лирический шедевр:
Какая грусть! Конец аллеи
Опять с утра исчез в пыли,
Опять серебряные змеи
Через сугробы поползли.
И буквально тут же: «Чем тоске, я не знаю, помочь; грудь прохлады свежительной ищет...» И дальше: «Если спросить, как называются все страдания, все горести моей жизни, я отвечу: имя им – Фет».
В Орловской губернии, в тех же краях русского подстепья, что дали русских гениев от Толстого до Тютчева, в имении Новосёлки, появился на свет 195 лет назад незаконнорождённый сын немки Шарлотты Фёт и отставного гвардейца, потомственного дворянина – Афанасия Шеншина. Точная дата рождения неизвестна. Сам он потом считал – 23 ноября, то есть 6 декабря по новому стилю, некоторые исследователи считают, что 29 (12 декабря), в справочниках встречается – 5 декабря, в день рождения обожаемого им Тютчева. Впрочем, точность и лирика Фета – несовместимы.
Его родители встретились в начале 1820 года в Дармштадте (Германия), где находился на лечении Афанасий Неофитович Шеншин, русский офицер в отставке. В то время ему было 44 года, он был довольно богатым орловским помещиком. 22-летняя Шарлотта была замужем за чиновником Иоганном Фётом. Между Афанасием и Шарлоттой вспыхнула любовь, и она, бросив всё – семью, мужа, дочь Каролину, отца, свой дом, – бежала с Шеншиным в Россию. Шарлотта к этому времени уже была беременна, что не помешало ей обвенчаться с Афанасием Шеншиным по православному обряду в 1822 году, спустя два года после рождения ребёнка. Впоследствии она взяла себе имя Елизавета Петровна Шеншина. Когда ребёнок родился, в метриках его записали как Афанасия Афанасиевича Шеншина. Так было до 1834 года, до тех пор, пока Афанасию не исполнилось 14 лет. В том роковом году губернские власти, получив донос, начали наводить справки о супругах Шеншиных, их браке и рождении ребёнка.
Тогда было неизвестно, кто же на самом деле отец ребёнка – А.Н. Шеншин, Иоганн Фёт или кто-то другой. Современный исследователь Г.П. Блок обнаружил переписку Шеншиных и Беккеров, из которой ясно, что отец Афанасия – точно не владелец Новосёлок (значит, у Фета – ни доли русской крови?), но самое удивительное: и Иоганн Фёт тоже отрицал своё отцовство. Темна тайна сия, но снова подтверждает истину: русскость определяется не кровью!..
Вернёмся к горькой судьбе отрока, потерявшего в 14 лет дворянство, наследство, фамилию и ставшего чужестранцем, а по матери – Фетом (с утратой буквы “ё”). Это был страшный удар для ученика дворянского пансиона, превратившегося в изгоя. Роковой поворот определил всю дальнейшую судьбу и родил напряжённый, ранимый, сосредоточенный на внутреннем мире строй фетовской лиры.
Ещё подростком Афанасий Фёт поступил в немецкий пансион. Мальчик был очень одинок, так как в его классе не было ни одного русского. Он был полностью оторван от своей родной семьи, даже на каникулы его не забирали домой. В вышедшей уже после смерти Фета его книге «Ранние годы моей жизни» он вспоминает, что, возвратившись домой, во время верховой прогулки «не смог совладать с закипевшим в груди восторгом: слез с лошади и бросился целовать родную землю». Обучаясь в Московском университете, Афанасий Фёт начал писать стихи, а в 1843 году напечатал в «Отечественных записках» свою поэтическую декларацию, которая вошла в обиходную речь: «Я пришёл к тебе с приветом рассказать, что солнце встало…» (теряет при публикации букву ё в фамилии), и… уходит поступать в кавалерийский полк, чтобы через получение чина вернуть дворянство. И тут не повезло: дослужился через 20 лет до поручика, но вышел царский указ – дворянство может дать только чин майора. В 1858 году Фет решил уйти в отставку в чине штабс-ротмистра, соответствовавшего майорскому цензу, потому что дворянство обеспечивал уже только полковничий чин – так и не смог догнать по службе меняющуюся российскую действительность…
В 1873 году Афанасий Фет подал на имя царя прошение «о разрешении мне воспринять законное имя отца моего Шеншина», которое было удовлетворено. Вышел царский указ «О присоединении отставного гвардии штабс-ротмистра Аф. Аф. Фета к роду отца его Шеншина со всеми правами, званию и роду его принадлежащими». После этого друзья Фета вспоминали, что он был полностью удовлетворён и в своём завещании указал похоронить себя в золотом камергерском мундире. Он снова отдаётся лирической стихии. Как-то в письме к благодетелю – великому князю К. Романову – он поэтической строкой описал разноликость своего портрета: «Солдат, конезаводчик, поэт и переводчик». Но камергер двора императорского величества – добавим мы – он в лирике перевоплощался:
В моей руке – какое чудо! –
Твоя рука,
И на траве два изумруда –
Два светляка.
Владелец усадьбы и квартиры в Москве, разбогатевший придворный Шеншин, вернувший свою фамилию и титул с соизволения Александра II только в 53 года, такого бы сентиментализма Фета не разделил. Немецкая суть его натуры не могла примириться со многим в русской действительности. Например, по воспоминаниям, он решил платить нанятым на страду работникам не поровну, а по результатам труда. Поднялся ропот. Он позвал работников и начал терпеливо объяснять: «Вы понимаете, что у людей разные силы, навыки, ухватки?» – «Как не понять, барин!» – «Ну, следовательно, и получать они должны по труду. Ясно?» – «Куда яснее, барин... Но если не поровну будешь платить – всей артелью уйдём». Автор «Записок о вольнонаёмном труде» – стенал и еврейской кровью не мог понять этой стихийной общинности, но как русский публицист он пишет о «стройности» поведения, о сбережении чести и национальной культуры: «…русский, в душе француз, англичанин или швейцарец, – явление уродливое. Он – ничто – мертвец; океан русской жизни должен выкинуть его вон, как море выбрасывает свою мертвечину». То есть немец Фет, как и датчанин Даль, снова доказал, что понятие «русский» – не кровное, а духовное, выпестованное судьбой и собственным выбором.
Вернёмся к его труду «Из деревни». Там он подводит итог важнейшего десятилетия: «Наши первые записки из деревни совпадали с обнародованием крестьянской реформы. То были первые весенние дни свободы со всеми неразлучными спутниками. Девятнадцатое февраля было днём не возрождения, а истинного рождения. Россия, долгое время болезненно носившая зреющий организм свободы, наконец произвела на свет не недоноска, а вполне развитого младенца, вздохнувшего в первый раз. …Русская грудь вздохнула мягким, свежим воздухом, но двигаться, ехать было некуда».
В его хозяйстве – да, всё складывалось благополучно, но пореформенная Россия не решила многих проблем – политических, экономических, нравственных. Его очерки – образец вдумчивой публицистики, которой так не хватает нам сегодня. Он сыплет конкретные примеры от производства овса до крестьянского суда и вечного бича России – пьянства. Но и тут у него особый взгляд: «Вопреки кажущимся явлениям, мы решаемся утверждать, что пьянство нисколько не составляет отличительной черты нашего крестьянина.
Пьяница, как и постоянный употребитель опиума, больной человек, которого воля безапелляционно подчинена потребности наркотического. Тип таких людей преобладает в чиновничьем мире у Иверской, между московскими нищими и затем рассеян по лицу русской земли, без различия сословий. …Такой субъект не может иметь собственности, по отношению к которой он отрицатель. Своя и чужая для него только средство – напиться. Поэтому он зимой раздет, у жены тащит последнюю копейку, у соседа – плохо лежащий шкворень. Очевидно, что крестьянин-собственник, по своему положению, не подходит под этот тип. …Иностранцы открывают общества, школы, железные дороги, справляют крестины, свадьбы и похороны – плачут и танцуют впроголодь. Северный русак ничего этого не делает, чтобы не выпить и не закусить. Даже воспоминание об историческом событии или просто о родителях у него тождественно если не с обедами и выпивкой, то хоть с блинами и выпивкой. …Какой молодой человек, в свою очередь, не увлекался славой выпивания полтретья ведра? Конечно, хвастаться тут нечем, но можно ли эту категорию людей назвать пьяницами, не смешивая двух, только по-видимому однородных явлений?» То есть он выводит важнейший закон: работающий русский человек, собственник, творец – не должен быть подвержен пьянству.
Фетовских адресов, казалось бы, много, но они – не знамениты. В 50–70-х годах он жил в Москве наездами (улица Малая Полянка, 3, где в 1857 и 1858 годах у него бывал Л.Н. Толстой; Петроверигский переулок, 4, где в 1861–1863 годах Фет жил в доме своего тестя – врача Боткина. Марию Петровну после признательного письма с предложением происхождение Фета не смутило, она и сама была не голубых кровей, не пугало и то, что его мать, братья и сестра страдали психическими расстройствами. Молодые обвенчались в Париже, в русской церкви. Шафером на свадьбе был Тургенев, отпускавший колкости во время всей церемонии: экономный Фет решил не покупать фрак и обошёлся мундиром – гвардеец в свадебном венке смотрелся комично.
После свадебного путешествия супруги вернулись в Россию. Впереди были долгие годы совместной жизни, и за это время поэт ни разу не пожалел о том, что женился: Мария Петровна Боткина оказалась верным другом и превосходной хозяйкой.
Умер А.А. Фет 21 ноября (3 декабря н.ст.) 1892 года в Москве, отпевали поэта в университетской церкви. Потом гроб с телом Фета отвезли в село Клеймёново Мценского уезда Орловской губернии, родовое имение Шеншиных. Там Фета и похоронили.
Память о А.А. Фете увековечена на курской земле. В имении А.А. Фета в Воробьёвке находится музей поэта, в литературном музее Курска развёрнута экспозиция, посвящённая жизни и творчеству поэта, ежегодно проводятся литературные чтения, а в Орловской области – летний Фетовский праздник поэзии.
Александр Александрович
ВЯЗЕМСКИЙ