Архив:
Женщины на войне в Новороссии – кто они? Я встречал многих, но особенно запомнились те, о ком сейчас пойдёт речь. Во всём разные, они схожи в главном – в неприятии всякой несправедливости, в способности чувствовать чужую боль, как свою. Из их историй складывается коллективный портрет женщины-ополченки.
«Боюсь не смерти…»
– Оля, отдай биту, зачем она тебе?
– Как зачем? А вдруг вы испугаетесь и побежите от врага? А я не побегу. Стыдно вам будет женщину на растерзание оставлять.
– Всё-таки отдай биту, единоверцы тебя не простят…
– Мои единоверцы здесь. В Киеве Христа забыли.
Женщина за шестьдесят в строительной каске с аббревиатурой РНС и неизменной битой в руках. Позывной – Сестричка. Активистка Русской Весны в Донецке, участница всех митингов и штурмов – областной администрации, прокуратуры, телецентра, СБУ. Баптистка, считающая своим долгом защиту Православия.
– Оля, что значит РНС?
– Русские не сдаются.
Третий день после штурма областной администрации. Укрепляем баррикады, ждём возможного штурма: милиция ещё не на нашей стороне. Внутренних войск в Донецке предостаточно, источники информируют о прибытии в город активистов «Правого сектора». Вооружённые палками и трофейными милицейскими щитами, мы готовы стоять насмерть.
«Незаменимая наша медсестричка», как называли её бойцы передового рубежа Славянской обороны, – дитя советской империи. Родилась и выросла в Казахстане, куда ещё до Великой Отечественной сослали из Краснодарского края её раскулаченных родителей. Отец добился отправки на фронт добровольцем, дошёл до Берлина, заслужил множество наград, при другой биографии стал бы Героем Советского Союза.
Оля окончила медицинское училище и, отработав по направлению, собиралась поступать в Донецкий мединститут, в котором уже училась её двоюродная сестра. К ней в общежитие и приехала готовиться к поступлению. Увы… «…Толкнула его – ногами только дрыгнул, аж шлёпанец в потолок влип. Улетел с подоконника. Племянница моя, семилеточка, голая в углу. Нет, не трогал. Когда одна в комнате общежития оставалась, этот азербайджанец-пятикурсник заходил. Раздеваться заставлял и… запугивал, что её и маму зарежет, если хоть слово скажет о том, что принуждал её делать. Говорил, что скоро папой ей будет…»
Уже перед выходом из тюрьмы Оля страшно заболела, врач (баптист) честно предупредил – шанс выжить почти нулевой: «Надежда только на чудо, молитесь». В тюремной больнице и после освобождения помогали исключительно баптисты (православных храмов поблизости не было, священники не приезжали). Так и стала Сестричка сектанткой. «Душа подсказывала: не там я, где должна быть, а как сказать об этом? Они в ту пору, когда никого у меня не осталось, помогли с жильём и работой, уйти от них – разве не предательство?..»
В последний раз виделись мы с ней летом в госпитале города Снежное. Как раз во время самых ожесточённых боёв на Саур-Могиле и упорных попыток украинских войск вырваться на оперативно-стратегический простор, перерезать тоненькую ниточку: трассу Донецк – Шахтёрск – Снежное – Красный Луч, связывавшую республику с Россией. На «джихад-мобиле» (трофейная «Волга-31» с установленной на ней АГС) доставили мы с Артистом раненого бойца из подразделения Корсара. Вдруг слышу:
– Корреспондент Гена!
Оборачиваюсь: Оля ладошками, как дитя, слёзы вытирает, всхлипывает:
– Господи, я каждый день тебе звонила. «Абонент поза зоною досяжностi», «Цей рахунок не обслуговуєтся». Молилась с таким чувством, будто тебя уже нет. А вчера увидела Малого, сыночка, он и рассказал: ты живой, а при отступлении из Семёновки Моторола приказал вам оставить включённые телефоны, чтобы украинцев запутать. По новому номеру звоню, а ты не отвечаешь!
Оля эвакуировалась из Славянска, как и положено медработнику, вместе с госпиталем. Когда часть идущей на Краматорск колонны попала под обстрел, «незаменимая медсестричка» с малой группой добровольцев вызвалась в непролазной тьме спасать раненых.
Я ожидал услышать нечто вроде: «Это был ад», «Я никогда этого не забуду», «Ты не представляешь, что там творилось» – и множество подобных фраз, которые не раз приходилось слышать не от женщин – от бойцов, побывавших в реальном аду. Нет и нет. Оля расцеловала нас с Артистом, всхлипнула в последний раз и на эмоции более не разменивалась. Обо всём, что пережила в ту ночь, рассказывала, как студентка-прогульщица, ко всеобщему изумлению во избежание отчисления сдавшая за день все экзамены экстерном. Как начинающий хирург о рискованнейшей, но вопреки всем ожиданиям удачно проведённой операции. Как одержимая мать, не раздумывая цапнувшая тарантула, который вполз на её ребёнка…
«…Всех нужно было забрать. А места раненым не хватало. Крови, крови столько! На мне всё насквозь пропиталось. Запах этот… мутит, стонут, хлюпает у них внутри, выпирают внутренности. Больше всего боялась, что убили или сильно ранили сыночка моего, Малого. Что я тогда буду делать? Кого нашли – всех вытащили. Мёртвых оставили, брать их было некуда...»
Малой – это позывной бойца Моторолы, 19-летнего юноши из-под Славянска, командира расчета ПТРС. За доблесть и воинское мастерство мы уважительно называли его Александр Иванович. Мама его умерла незадолго до Русской Весны. Украинские эскулапы с нищей пациенткой (инвалид второй группы, 900 гривен пенсии) не желали возиться с долгим лечением и ногу отрезали.
Состояние не улучшилось, требовались дорогие лекарства. Александр Иванович вместо учёбы в колледже (мечтал стать строителем) подрабатывал, как только мог, но… Невозможно спасти самого близкого человека в стране, где у одних всё, а у других единственное право – корячиться за кусок хлеба. Во время первого в эту войну моего выхода на боевые я спросил: «Малой, ты такой злой и весёлый, совсем не страшно?» – «Нет, не страшно. Боюсь не смерти. Боюсь жить, как жили. Потому и воюю, чтобы мамы от нищеты не умирали».
Оля потом часто повторяла эти слова: «Боюсь не смерти, боюсь жить, как жили…» Она, незамужняя, бездетная, годами добивалась разрешения усыновить ребёночка. «Не разрешили. Уровень дохода не позволяет. Какая зарплата у медсестры на Украине? С голоду не умереть…» Только на войне нашла она сыночка – Малого. Пока мы были на передовом рубеже обороны Славянска, в Семёновке – под обстрелами (а боялась мин до дрожи в коленях) бегала по несколько раз в день к нему на позицию. Подкормить, сладеньким побаловать, просто рядом побыть, обнять.
Я хорошо помню ту искромсанную сигнальными ракетами ночь – отступление из Славянска через Краматорск в Донецк. Мы, мотороловцы (Малой в кузове «Камаза» сидел рядом со мной, горевал о потерянном в последнем бою ПТРС), были в самом конце колонны, но проводники сбились с пути, пришлось развернуться, и мы оказались в её начале. Укры стали долбить в хвост отступающих стрелковцев вскоре после разворота. Машины с ранеными шли в середине.
Во тьме и неразберихе Оля отстала, потерялась. Поспешила на чей-то стон. Те, кто вместе с ней переносили раненых, то ли испугались, то ли не заметили её исчезновения. В лесополосе неподалёку от дороги стонал, звал на помощь боец с кровоточащей спиной и перебитыми ногами. Рядом с ним два трупа и перевёрнутый, перекрученный пулемёт. Догонять колонну уже не имело смысла.
«Что я могла сделать? Бинты и те закончились, остался один антишок. Уколола раненому. Пыталась разговорить его, имя узнать. Он только хрипел, всё тише и тише. Когда уже стало светать, услышала за деревьями в поле голоса, думаю: «Украинцы? Так быстро?.. Наши! Слава Богу!» Я к ним, а они с перепугу (оно и понятно: выпрыгнуло на прогалинку стращилище в засохшей крови) меня чуть не изрешетили. Это была наша группа, из Семёновки, уазик с оружием у них сломался, сколько смогли – тащили на себе, пробивались к Краматорску. Объяснила всё, привела их к раненому, а он… уже «200-й». Документов ни у него, ни у других мёртвых не оказалось.
– Вот, – сняла с шеи, протянула на ладони три на одном шнурке алюминиевых крестика, – все «документы». Хоронить не стали, только ветками накрыли. Я про себя «Отче наш» прочитала и всё».
Возвращаться домой Оля не хотела и не могла – её дом на оккупированной территории. И когда начались бои за выход к российской границе, вместе с другими медсёстрами ополчения получила направление в убиваемый авиацией, «Ураганами», «Смерчами» и «Точками-У» город Снежное. Там (надеюсь, не в последний раз) мы и свиделись.
Где она сейчас и жива ли, не знаю. Отчётливее всего мне запомнилась встреча с нею на третий день после боя 3 июня в Семёновке, когда, собственно, и началась полномасштабная война на Юго-Востоке – с применением авиации, бронетехники, систем залпового огня. Оля из блиндажа на передовой позиции в час затишья прибежала на базу Моторолы подзарядить телефон от генератора. И – лицом к лицу – у входа в бункер налетела на нашего боевого батюшку Виктора. Не выспавшегося и зело не в благостном настроении. Этот «танец» надо было видеть, он вправо, и она туда же, она влево – и он тоже; она в одну сторону повернёт голову – он, зеркально, в другую; она порывается что-то сказать и сжимает губы, он вдохнёт поглубже, дабы пастырское слово молвить и, пожав плечами, силясь не прыснуть от смеха, молчит. Долго стояли, словно дети, играющие в «кто кого пересмотрит – тому и шоколадка». Потом Оля быстро испуганно-весело зыркнула на меня, дескать, ну и что такого, да, я не православная, но… «Отец Виктор, исповедаться можно?»
Белоснежка не из сказки
«Девочка со взглядом волчицы», – при первом взгляде на неё многие вспоминали эти слова из старой песенки «Крематория». Я ничего волчьего в ней не заметил. …Вспомнилось, как в треклятые девяностые делал сюжет о благотворительности по заказу жены «нового русского». Супруг величал её «моя Валькирия». Сам он, подобно многим, лихо скакнул тогда из «работника ножа и топора» в регионального олигархёныша и, дабы легализовать свой статус смотрящего, вознамерился баллотироваться в мэры. Витринная жёнушка, бывшая торговка, классически-анекдотичная блондинка с кругозором «салон-бутик-майами», обеспечивая предвыборную кампанию, задумала соорудить рекламный ролик о трогательной заботе кандидата в градоначальники о брошенных детях-инвалидах. Увы. Впустую пыталась Валькирия в ботфортах вымучить при виде малышей-калечек умиление. Так и уехала из «приюта нищебродов» под прицелами испуганных детских глаз, сохраняя недоумённо-брезгливое выражение на огламуренной физиономии. А когда в комнату вошла нянечка, средних лет, незапоминающаяся, дети сразу все – кто на костыликах, кто, вращая колеса инвалидных колясочек, – потянулись к ней, и каждый старался первым вручить ей оставленный уехавшей «благодетельницей» подарок: «Мама, моя мама! Тебе нравится?..» Я никогда не забуду, какой у неё был
взгляд – иконный.Точь-в-точь такой же, как у нашей Белоснежки-снайпера в бою. Почему она взяла такой позывной – не сказала, усмехнулась: «Я не из сказки, я – из Крыма».
Что гонит женщин на войну? Почти всегда неустроенность, отверженность, унизительная нехватка любви. Ранее в подразделении Моторолы служила снайпер с позывным Солнышко, всем теперь известная Наташа из Белоруссии. Как-то она призналась: «Когда решила ехать в Славянск, позвонила отцу. Он давно нас с мамой бросил. Сказала, чтобы хоть иногда внучку, доченьку мою, навещал. Потому что я еду воевать и могу не вернуться. Он долго молчал. А потом я первый раз в жизни от него услышала: "Я люблю тебя"».
У Белоснежки совсем другая история. Родители её – единственного ребёнка – любили и баловали, «всё детство – один большой праздник, как-то так мама с папой постарались, что ничего плохого и не вспомню, была только радость». И потому самым сильным нерадостным воспоминанием стала для неё война. На которой оказалась не потому, что хотела быть на кого-то похожей, и не по примеру предков (так случилось, что никто из дедушек-бабушек в Отечественной не участвовал, работали на оборону). А потому, что «недопустимое нельзя допускать, не остановишь зло – станешь злом».
Как и многих, её потрясла смерть пятилетней девочки в Славянске. Когда увидела ставшее символом славянской трагедии фото малышки с бантами в подвенечном платьице и куклой в гробике, – уже знала: если останется дома и будет жить, как прежде, никогда себе этого не простит.
«В Иловайске укры окружили нас в бригадном доме. За окном топот, крики, грохот бронетехники. Наши рассредоточились, и остались мы в комнате вдвоём с другом. У него только граната, у меня пистолет, а я и стрелять ещё толком не умела. Сидела и рисовала. Мысленно, конечно. В школе любимый мой предмет рисование, и на других уроках, если было трудно, чего-то не понимала, то начинала рисовать и сразу находила правильное решение. Это у меня молитва такая – в форме рисунков, не могу я, как другие, словами молиться. "Рисовала" ту девочку из Славянска. Как она стоит в храме, молит о маме, папе, о том, чтобы никому не было больно, а в неё уже летит снаряд. "Рисовала", пока в наше окно не влетела граната. Друг метнулся в другую комнату, хотел кинуть гранату, а кинули в него. Он погиб сразу, ему не было больно. А меня не задело, только контузило чуть».
Когда Белоснежка уверяет, что тогда не было страшно и только в таких ситуациях чувствуешь себя по-настоящему живым – мало кто верит. Я верю. И хорошо её понимаю, когда говорит, что страшно до ужаса и противно одно: умереть под обстрелом в туалете со спущенными штанами.
Снайпером решила стать после гибели лучшего друга. Чтобы видеть противника и бить наверняка. «Искусством снайпера надо овладевать годами. Пока я просто хороший стрелок, у которого в руках не автомат Калашникова, а СВД. Но я очень стараюсь и знаю: у меня всё получится, потому что нет во мне зла».
Я видел, как она работала в аэропорту Донецка, убедился: эта девочка (ей и 20-ти ещё не исполнилось) может стать Воином. Когда выводила раненого и тащила на себе его тяжеленный рюкзак с боекомплектом, получила ранение. А уже через пару часов снова рвалась в бой, перехитрила командира и – вернулась. В аэропорту тогда были бойцы из разных подразделений, попадались среди них и те, кого буквально пинками надо было гнать на позиции. Помню, с каким презрением она реагировала на малейшие проявления мелочности и трусости.
«Больше всего я боюсь стыда, что ничего не сделала, когда решалась судьба моей страны, судьба моих ещё не рождённых детей. Война меня научила ценить жизнь, жить сегодняшним днем, ведь завтра может и не быть. Но если завтра я буду жива – хочу родить сына и воспитать его настоящим мужчиной. Русским солдатом. Чтобы защищал слабых, а не отсиживался в бомбоубежищах, как это делает большинство мужской части жителей того же Донецка…»
После второго ранения в злосчастном аэропорту её отправили на лечение в Россию. Пусть она останется живой, родит сына, а лучше – многих сыновей – и воспитает их воинами.
Но… во время последнего разговора она была лаконична: «Собираюсь. Возвращаюсь». Белоснежке в сказке скучно. Белоснежка со снайперской винтовкой уже, скорее всего, на позиции. Кто сейчас в перекрестье её оптического прицела? Чей-то ставший воином сын…
Дед Мороз и плач куклы
Семёновка, начало июня, лютая жара, третий час длится плотный миномётный обстрел базы Моторолы.
– Корреспондент, там за тобой Дед Мороз пришёл.
– Брат Артист, какой Дед Мороз? Тебя контузило?..
– Контузило. Но не до галлюцинаций. Иди, сам посмотри.
Вылезаю из блиндажа. Разрывы совсем рядом, на перекрёстке. Звонкое щёлканье выкусывающих куски асфальта осколков. Через дорогу другой блиндаж, из него кто-то машет красной тряпкой: сюда. Влетаю.
– Так я и думала, что Корреспондент Моторолы – это ты. Не узнаёшь? А я тебя знаю. Вместе обладминистрацию штурмовали, и прокуратуру, и телецентр, и СБУ.
Выпускает из крепчайшего объятия, надевает красный свисающий до груди колпак с бело-синим бубоном. На футболке надпись: «Дед Мороз за мир и правду!» Широкая в цыганском стиле юбка, рваные босоножки. Узнал. О чудесном исцелении этой женщины мне рассказывали многие. На штурм администрации (ныне Дом правительства ДНР) она едва приковыляла. И тут же из-за высокого давления рухнула в обморок. Отпоили таблетками, хотели отвезти домой.
«Нет! Дети у меня взрослые, есть кому внуками заниматься, мне здесь надо быть, помогать. Я что – не русская?» Осталась, но… какая помощь от бывшей работницы Дома культуры, преклонных лет тётеньки с гипертонией и больными ногами? Всё бурлит, народ в движении, создают боевые группы защитников революции, мастерят коктейли Молотова, тащат шины и выковыривают плитку для баррикад.
«…А я, "помощница", лежу бревном, торчу колодой. Что делать, Господи? Ох, как я взмолилась! Реву дитём ни за что побитым, прошу
Богородицу: помоги, смилуйся…»
Вскоре она уже доставляла продукты, готовила еду и разносила защитникам Русской Весны на баррикады. Где-то нашла костюм Деда Мороза и, неожиданно то тут, то там появляясь с бутербродами и чаем, поздравляла: «С Новым годом, родненькие! С годом избавления от оккупантов. Будет у нас своё, новорусское государство, победим!»
Как только начались первые бои в Славянске – она туда. «Тропой ополченцев» – через Ямполь и Красный Лиман доставляла гуманитарку, продукты для ополченцев и гражданских, посылки бойцам от родных. На всех блокпостах между Донецком и Славянском её любили и ждали. «Дед Мороз подарки привёз! Дай расцелую!» Когда мне срочно понадобилось передать материалы в редакцию (укры уже взяли Ямполь и лютовали в Красном Лимане), никто, кроме неё, не решился ехать по-новому, непроверенному маршруту. Съездила, проверила, всё доставила в срок, вернулась с подарком для меня – разгрузкой. Старший её сын, Алексей, в ополчении с мая, безвылазно на передовой в Семёновке. И она с ним, по многу дней. Готовила, таскала под обстрелами термосы с едой в окопы и секреты, стирала, обеспечивала связь, подкармливала местных стариков. За всех молилась.
Как-то вечером появилась в окопах у передового блиндажа, грустная и сосредоточенная. В руках – большущая кукла, вращает головой, открывает ротик: «Здравствуй! Как тебя зовут? Давай играть!»
– Дед Мороз, это подарок покойной бабушке дырявого Ляшко? Или ты в детстве в куклы не наигралась?
– Это кукла той девочки, пятилетней. Прямо на Литургии в храме её снарядом убило. Одну куклу с ней в гроб положили. А эту здесь поставлю. Пусть нацисты видят, в кого стреляют.
– Эй, куда ты?! С ума сошла, снайперы работают!
– Сала им в зубы, пусть работают. А Бог что – бездельничает? Бог не выдаст, каратель не съест.
Вылезла из окопа и потопала за бруствером к наружной стороне блокпоста, подняв над головой куклу Настю: смотрите, карайте за детей, вами же убитых, проливайте кровь на капище ваших чёрных богов…
Примотанная проволокой к арматурине бетонного блока кукла и закреплённая Ермаком перед страшным боем 3 июня икона Георгия Победоносца хранили нас до последнего дня обороны Славянска. И хотя во всём, от живой силы до бронетехники и артиллерии, противник превосходил нас в разы, носорожьей утюжил массой – потери наши были минимальны.
Часто по ночам под ветром проволока тёрлась об арматуру, странно поскрипывала, и, казалось, Настя плачет. А когда ветер усиливался, кукла раскачивалась, билась о бетон затылком, включался механизм, и наши, и вражеские бойцы в полусне слышали неживой пискляво-радостный голосок: «Здравствуй! Как тебя зовут? Давай играть! Здравствуй…»
Сейчас многие над этой самоотверженной женщиной посмеиваются. Дескать, спасибо, но главный Дед Мороз республики должен быть иным, прошло время таких чудачек, ныне время профессионалов по гуманитарке, спецслужбами отобранных и свыше утверждённых. Но! Дед Мороз в футболке «За мир и правду!», отважная волонтёрка и мать-героиня Людмила – такой же символ Новороссии, как народный губернатор Губарев, павшие в бою 3 июня в Семёновке истребители танков Север и Цыган, Воин и Поэт Стрелков, убиенная в храме малышка, легендарный Моторола, вызывавшие огонь на себя защитники Саур-Могилы и многие другие, свыше призванные на защиту Святой Руси. И если станет не нужна Людмила – скоро можем оказаться ненужными все мы: и павшие, и ещё живые.
Геннадий Васильевич ДУБОВОЙ,
специально для «Русского Дома»
Новороссия