Архив:
Конец августа. Зной мучит везде: на улице, дома, не спасают от него даже стены нашего Никольского храма. Старый софринский стихарь совсем не пропускает воздух, а под ним ещё брюки и рубашка с длинным рукавом – в майке и шортах в алтарь нельзя.
Впрочем, сегодня я большую часть вечерни проведу на клиросе, на будничном вечернем богослужении. От пономаря многого не требуется, да и в алтаре этим вечером неуютно: служит отец Павел, высокий и худой, с бородкой Дзержинского, недавно присланный к нам священник. Говорят, раньше он был военным, но как-то попал на встречу с известным старцем, который благословил ему подавать в отставку и поступать в семинарию. Как по мне, старец сделал доброе дело для вооружённых сил, но не для Церкви. Отец Павел груб, всегда недоволен, а лучший для него способ что-либо объяснять – это орать… Поэтому сегодня я захожу в алтарь только тогда, когда нужно подать дьякону кадило.
Я стою чуть в стороне от певчих, слуха у меня ноль, но на мне шестопсалмие. Пока только начало вечерни, и я с солеи всматриваюсь в глубь храма. В храме достаточно людно, несмотря на будний день и жару. В основном бабушки из постоянных прихожан, летом их обычно становится меньше, ведь у многих дачи. Есть среди постоянных и молодёжь. Рядом с Казанской стоит Алёна, её мама работает у нас бухгалтером. У самого притвора, весь сосредоточенный, наш звонарь Олег. Звонит он так же, как я пономарю: не за деньги, а, что называется, для души. Правда, в отличие от него я в этом году успешно прошёл отбор в семинарию, его же не взяли. Я слышал, якобы решили, что три абитуриента от одного прихода – это перебор. Так наш звонарь, набравший баллов меньше меня и Никиты (второго алтарника), не оказался в списке принятых…
Вечерня подходит к концу, я готовлюсь читать шестопсалмие. Через несколько минут в храме гаснет свет, и я начинаю: «Господи, что ся умножиша стужающии ми? Мнози восстают намя, мнози глаголют души моей: несть спасения ему в Бозе его…» Окончив, я возвращаюсь на клирос, отдаю часослов регенту и вновь принимаюсь наблюдать. Людей стало меньше, заходившие поставить свечки или подать записки утомились и уже ушли, остались самые стойкие. Да прибавилось пару человек, в том числе Марина – дама лет 45 с сыном. Сын у неё инвалид. Что именно с ним, я не знаю, но он почти не говорит и плохо ходит, не вполне владеет руками. На приходе они появились год назад. Если верить всезнающей уборщице бабе Любе, то приехали они к нам из Казахстана, там наша прихожанка была замужем за кем-то из местных, но жизнь не сложилась, и Марина вернулась. Я наблюдаю за ними, всматриваюсь в лицо инвалида Алёши – нет, на казаха он не похож, впрочем, я казахов не видел, но мне так кажется. Да и сложно по его внешности понять национальность и даже возраст, лицо как бы асимметрично. Лёша улыбается и постоянно протягивает руку к висящей рядом иконе Николая Чудотворца, вроде как гладит её.
На душе становится как-то грустно, и я возвращаюсь в алтарь, до конца службы ныряю в пономарку. Искажённое гримасой улыбающееся лицо Алёши стоит у меня перед глазами, хотя я не знаю его, не знаю и его матери. Как-то однажды я выносил им «презент» из алтаря – девятичинную просфору и антидор. Прихожанам очень льстит такое внимание. Для них все, кто там на возвышении, – особенные, даже такие, как я, подростки-пономари. Ну а лично мне льстит такое благоговейное отношение к моей персоне. Помню одобряющее шушуканье бабок, когда после литургии я вручил «святыньку» собравшимся уходить Лёше с мамой.
Вообще за годы моего пономарства люди приходили и уходили, мы к ним особо не привыкали. Вот появился в толпе новый «платочек», а потом через полгода-год изчез. Куда? Не знаю, да и кому интересно…
* * *
За год моего отсутствия в пономарке появилось большое овальное зеркало в ядовито-розовой раме, большой термочайник и кувшин-фильтр для воды. Наша смена с неофитским рвением суетится в ризнице и алтаре, гладит облачения, натирает подсвечники, набрасывается на малейшую пылинку.
Я собираю архиерейский жезл, достаю заранее натёртые до блеска дикирий с трикирием, выхожу расстелить дорожку и установить переносную кафедру в центре храма.
Потихоньку собираются прихожане, многие узнают, кивают головой. Около «кассы», о чём-то переговариваясь с матерью, стоит Алёна. Я подхожу поздороваться, приветствуем друг друга. Алёна смотрит на меня несколько удивлённо, оно и понятно: за год я похудел и немного подрос, обзавёлся сшитым на заказ греческим подрясником и вышитым к нему поясом, да и к тому же я теперь – иподьякон у архиерея.
Я доделал свои дела, скоро встречать епископа. Сегодня Никола Весенний – престольный праздник в храме. Этим вечером владыка отслужит всенощную, а завтра утром – литургию. Я буду ему прислуживать. Когда-то, будучи пономарём, я очень завидовал прислуживавшим архиерею парням. Епископская служба особенно торжественна и красива… Тогда я был готов всё отдать, лишь бы скорее окончить школу и поступить в семинарию, а поступив, оказаться в «свите».
Служба подходит к концу, елеопомазание. Я держу сосуд с освящённым маслом, владыка кисточкой помазывает прихожан. Вот подходит звонарь Олег, прикладывается к лежащей на аналое иконе Николы, приподняв длинную чёлку, подходит под помазание. В этом году он будет опять пытаться поступить в семинарию. Вот баба Люба. Зимой она упала на пороге храма и повредила колено, теперь хромает, но продолжает наводить порядок в храме. Вот Алёна с мамой, ещё вот та прихожанка, которая зимой и летом в ярко-жёлтом шерстяном платке приходит на службу, много-много тех, кого я видел, запомнил в своё пономарское прошлое. Есть и те, кого я не помню, но они мне улыбаются, кивают. Значит, из старого состава. Всех ведь не упомнишь. Очередь заканчивается, удаляемся в алтарь. Душно, болит голова. Скорей в пономарку, там лавочка, хоть чуть-чуть посидеть. Сажусь, вытягиваю ноги. Блаженство…
Служба окончена, мы возвращаемся в семинарское общежитие. Не умываясь и не прочтя вечернее правило, я падаю на кровать, но сон не идёт. Воспоминания отгоняют сон. Чтобы как-то отвлечься от них, я начинаю в уме считать овечек. На дюжине овец я прихожу к мысли, что можно представлять вместо них людей, идущих к помазанию. Эта мысль кажется мне весьма смешной, обязательно надо эту идею рассказать с утра друзьям. Я начинаю вспоминать кажущуюся безконечной толпу, шедшую сегодня к помазанию. И в этот момент я осознаю, что среди пришедших не было их – Марины и её несчастного Алёши.
Утром я пришёл раньше прочих иподьяконов, в это время в храме была только баба Люба, которой доверялись ключи от храма.
– Что-то ты рано, ещё даже отец Сергий не приехал.
– Да кто рано встаёт… Кстати, баб Люб, а помнишь, у нас на приходе Алёша был, ну, больной. Всё около иконы Николы стоял он с матерью.
– Помню, как не помнить.
– А что, всё так же на службы ходят?
– Нет, какое там… Маринка, та ж померла. Я откуда знаю – мать её к нам за земелькой приходила. Смотрю: заходит Николаевна, мы с нею ещё в советские годы в обувном работали, она у нас заведующей была. Сейчас почти не изменилась, я, как глянула, узнала. Разговорились, так, мол, и так, дочка умерла. Оторвался у ней тромб, и всё, померла.
– Ясно. А что с Алёшей? С бабушкой в церковь не ходит?
– Да Николаевна неверующая, а Лёшу в дом инвалидов отдала. Куда ей в таком возрасте ещё такая нагрузка, он же инвалид. Ей бы себя хоть обиходить…
* * *
И до сих пор мне иногда представляется Лёша. Он стоит перед закрытым больничным окном и смотрит на дождь. Он одинок, как одиноки все несчастные… О чём он думает? Скорее всего вспоминает. Возможно, он вспоминает мать, бабушку, любимую икону в храме, может, вспоминает и меня. Он стоит и смотрит на мокрую дорогу, по которой никто не приходит. Обуза для родственников, человек, не замеченный приходом и клиром.
А может быть, Лёша уже стоит здоровый и счастливый, в Храме Небесном, в котором служит Тот, кто помнит, знает и нуждается в любом из нас…
Александр Владимирович ЧУХНО