Архив:
Конец лета и начало сентября у нас в Сибири – самое задумчивое времечко. Над полями, лесами плавно и величественно кружатся журавли. Ты замираешь, слушая их курлыканье, а журавль всё летает и летает, словно говоря: «Прощай, родимая сторонка, я к теплу потянусь».
Поутру густой парной туман висит, его белую бахрому ровно рукой потрогать можно. Верная примета – грибы пошли. В городе в эту пору не знаешь, куда себя и девать, съезжу-ка я в деревню.
Летошний год, помню, с автобуса лечу как на крыльях: скорей котомки в дом занести, переодеться да в лес. О, вон на лавочке дед Платон сидит. Стариковы новости не докучливы, надо подойти, поздороваться с человеком, поговорить. Зимой он уж ровно совсем собирался Богу душу отдать, да соседки Степанида с Ефросиньей его выходили, травками отпоили. Тётка Матрена перед смертью им всё наказывала: «Платона-то мово уж не оставьте, бабоньки». Известное дело: дом вести – не вожжой трясти, старику несподручно. Так старушки дедуле третий год кашу-похлебку и варят, к Пасхе избу белят, а дед всё с топориком похаживает, тут тюкнет, здесь поправит, а то крапиву вокруг усадьбы своих кормилиц выкосит. По народной этике за добро надо платить добром, за сострадание – состраданием.
Вот так и живём
– Здорово живёшь, Платон Ермолаич!
– Здрастуешь, здрастуешь, Татьянушка. Чё, на побывку, родну сторонку попроведовать?
– Ну а как, надо. Да вот грибочков лажу поломать. Пошли грибы-те?
– Навалом, хоть косой коси. Я уж сколь пестерюх приволок, перво рыжиков таскал, потомотки на грузди натакался. Степанида с Ефросиньей надцелись их мыть. Сёдня спозаранку упесть смотался, едва донёс. А эти вертихвостки меня вытурили с корзиной-то. «Задушил, – бают, – своимя грибами. Уймися, ненасытной». Ты богомольна, посты блюдёшь, возьми, а? Тебе зимой они шибко сгодятся. Потомотки хоть за меня поклон сотворишь. Дескать, прости, Господи, раба Твово Платона, он хоть в жизни не маливался, а зла людям не творил. Возьми, грибочки-те, возьми, не поморгуй, вон оне в сенцах, в холодке стоят.
Откуда и прыть взялась у старого, мигом соскочил, в ограду посеменил, я за ним. Ох, хороши груздочки, хороши: ядрёные, запашистые, один к одному! Ну, уважил, Платон Ермолаич, вот уважил так уважил, спаси тебя Бог. Кое-как волоку домой дорогой гостинец, глаза влажнеют, а сердце в груди прямо тает. Дак ведь камень растает от такого величания, не то что сердце.
Надо же, какие в деревне люди чистые живут, сами чистые и другим верят.
Чуткость, доброта, отзывчивость, умение быть ласковым – это же проявление затаённой в нас нежности. Казалось бы, сколько злоупотребляли искренностью, незлобием, нравственной чистотой нашего народа… А деревня всё держится! Да, растерянность есть, её невооружённым глазом видно. Зашла как-то попроведать свою учительницу Антонину Сергеевну. Старушка смотрела телевизор, а там вертлявый мужичок бойко предлагал сказать букву и твёрдо обещал «Прыз тебе!», если угадаешь.
– Как же так, во что людей превращают? – со слезами от обиды за своих учеников, горько качая головой, сокрушалась пожилая женщина. – Скажи «бэ» – тебе трёшка, «ме» – в дураках остался. А мы всю жизнь учили вас, детей, гордиться полем Куликовым, Бородинским, полем под Прохоровкой. Говорят, сейчас молодёжь плохая, безнравственная, а кто их развратил такими «чудесными» незаработанными деньгами? Когда же снова начнут наш народ приучать к труду, говорить о совести, честности, о верности?! Неужели мы, старое поколение, жизнь прожили зря, если всё, что мы исповедовали сами и чему учили вас, сейчас осмеивается.
Милая моя праведница, выправится ситуация, не вскоре, не вдруг, но обязательно выправится, иначе нам не сдобровать. Только вот доживёте ли вы…
«Откуда есть пошла земля Сибирская…»
Четыре с лишним века назад русские в новых великих, обширных землях за Уральским камнем вдаль не забирались, селились поближе друг к дружке, по берегам рек-кормилиц, готовым путям-дорожкам хоть зимой, хоть летом. Вволю простора, вволю раздора. Землицы навалом, на душе спокойно – местных жителей не объедим, всем всего хватит. Начали потихоньку обживаться, приноравливаться к суровому климату, обследовать новую местность, всему давать имя. Приглянулся колочек – будет он именоваться Барским, душистый сосновый бор за рекой Пышмой – это теперь Песьяны, а лес за ручейком, на бугре, – Красная горка. Низкое место, по-сибирски «ложок», отныне уже не просто непролазная грязь, а Марай. Как в раю, и нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым. Должно быть, от этого «наречения имён» у предков и было такое ощущение вечности бытия, единства с природой, которое нам, осуетившимся, уже неведомо. В старое время без нужды даже деревце никому в голову не приходило тронуть. «Разве ты его садил, растил, чем оно тебе помешало, – помню, нас всегда ругали в детстве, когда кто-нибудь походя, без нужды, заламывал берёзовую былинку, – ведь деревцо бы выросло, потом тебя же и обогрело, и накормило».
Чуткие, внимательные крестьяне передавали потомкам приметы, чтобы не сплоховать, не помереть с голоду, если погода «зауросит», как прошлым летом. Май да июнь стояло пекло, а в самый покос случился сеногной, и в поле трактор заехать не мог, чтобы вовремя зерно собрать. Про русское «авось» в Сибири не вспоминают, у нас только знай пошевеливайся. Потому небрежности в сибирских деревнях никогда и не бывало, что у нас скотинку водить – не разинув рот ходить. Веками, из поколения в поколение выработались свои крестьянские традиции трудовой демократии. «Кончил дело – гуляй смело», а пока работаем – какие перекуры. Исстари люди знали, что «ретивая лошадка быстро надорвётся», поэтому работали так, чтобы по завершении работы оставались силы на продолжение следующей. Был свой, веками отлаженный ритм крестьянского труда. Христианские праздники служили вехами страды, сеять закончили – Троица, отдышись, пахарь. Сенокос начинается – помолись сначала апостолам Петру и Павлу, перед уборкой урожая просили доброй погоды, «вёдра», у Ильи пророка. Надрыва не было – всё мерно, слаженно. Знать, поэтому крестьянская жизнь даёт чувство совершенно особой радости, ни с чем не сравнимого удовольствия и удовлетворения своим трудом. А индивидуализм, так нещадно насаждаемый нашими «забугорными друзьями», никогда у нас не приживётся, потому что у русских вековечно «все Фаддеи и Иваны помогать друг другу званы». Кто деревенскую жизнь знает не понаслышке, тот подтвердит, что крикунов да лодырей, эту «лень наизнанку», деревня как не привечала, так до сих пор и не привечает.
…Хоть и оглушило народ нынешнее время, но со здравым смыслом мы не расстались.
Все Архипы и Анисимы друг от друга так зависимы
В моей сибирской деревеньке доживают свой век 20 душ, один другого старее. Из благ цивилизации нам досталось немного: электричество, почтальонша раз в неделю обегает деревню, да хлебовозка, которая через два дня на третий подвозит кой-какие харчи. Помню, в начале 90-х страна на стариковскую пенсию жила, покупное кусалось, старушки тогда ещё помоложе были, хлеб сами пекли. Мастерицы, не похвалить нельзя. Утром скотину на поскотину отправишь, домой обратно идёшь, по деревне такой дух хлебный стоит – не надышишься! А «одна мучка, да разные ручки». Ага, раззявила рот тётка Шура, подгорел сегодня хлебушек-то у тебя, дымком тянет, у тётки Пани, слышно, квашня перестояла. Нынче остарели сердечные, с утра, батожками постукивая, тянутся в деревенский «супермаркет»: тут и новости узнают, и с «людями посудят».
Помню, как-то «в ударе» был молчаливый обычно дед Тимофей, Тимоня по-деревенски: «Храмы открылись – заводы закрылись, колхозы "пали смертью храбрых". Эвон по телевизору без конца показывают, чтобы получить свой заработанный кусок хлеба для робятишек, отцы с матерями голодовки устраивают, голодают ради куска хлеба. Ведь это сравнить не с чем, бабы, я правду говорю?»
Ох, этот тоскливый вой души, и не перескажешь, что тут началось! «Из земли чё выколупают, выудят, да сразу задарма за границу и сплавят. Те переработают да нам же втридорога и всучивают обратно. Сидят там да похихикивают над нами, дескать, как мы ловко обдурили русского Ваню-простофилю. Дак неужли мы таки безмозглы, чтобы самим для себя всё не сделать, да и торговать ещё лишним-то? Вот тогда бы народ-от и ожил, и молодёжь в деревне стала бы оставаться».
Уж на что мы такие терпеливые, но устали люди, что говорить. И эта усталость особо чувствуется в деревне. Зло напористо, почуяв беду России, хлынуло к нам чужебесие, которое до того замытарило, что слов нет. Нас заманивают чужой жизнью, срамной донельзя. Но в деревне душа у людей всё равно осталась несоблазнённой, потому что человек, от земли кормящийся, наивно-безхитростный, а таких в жизни облапошить никому ещё не удавалось. Что, земляк наш, гениальный Ершов, просто так, что ли, нам про Иванушку-дурачка с горбатеньким конёчком притчу написал? Деревня перемелет наносное, выработает что-то новое, своё, родное. Мы не лучше других, об этом и речи нет, но мы другие, у нас свой исторический опыт. Нам досталось пережить такие невероятные ломки, потери, нечеловеческие напряжения… Кому же ещё столько горя хлебнуть довелось?
Говорят, русский долго запрягает. А не разучился ли наш народ запрягать? По мне, так нет. Каждый раз я возвращаюсь в город переполненная детским чувством радости жизни. С той размягчённостью души, той неторопливостью, которой нам сегодня так не хватает. И чего-то ещё, высокого, непостижимого, что словом даже и не объяснишь.
Получится ли у нас отстоять себя – по деревне и почувствуем, когда снова зазвенит она детскими голосками, а поросшие бодыльями поля заколосятся хлебушком. Тихие, расчётливые, мудрые хозяева вернутся обихаживать родную сибирскую землю-кормилицу.
Традиции, устоявшиеся и проверенные веками, любовь к дальним и ближним – вот что такое наша сибирская деревня.
Татьяна Нифоновна
ТЕПЫШЕВА, г. Тюмень