Архив:
Пасха в эту весну была преранняя. Вчера утром мы с братом Васяткой наперегонки бегали к бабе Симе за луковой шелухой: мама собиралась к Пасхе яички красить. А шелуха эта в баньке была, что на берегу омутка стоит.
Омуток хоть небольшой, но страшный. А потому страшный, что баба Сима всегда о нём упоминала, когда я задумывала месть Ваське устроить. «Конечно, Васенька, ты сильнее меня, старше, как же! На целых тридцать минут старше! Есть чем гордиться», – так себе говорю, обиду лелею, тереблю косичку, за которую он меня больно-пребольно дернул, и придумываю, и придумываю… А бабушка посмотрит на меня, да и скажет:
– Что-то Людмилка больно тиха… ну, прям как омуток наш… А в тихом омуте все рогатенькие водятся…
Не любила наша бабушка, когда люди «греховное жительство в душе своей дозволяли». Так она про обиду и злость говорила.
А уж бегать – тут никакой Васятка за мной не угонится, быстро бегу. И опять на него сержусь – рукавичку мою захватил и не отдаёт.
– Эй, ты, а ещё старший брат, догони, если сможешь!
Кричу ему так, а сама хохочу. Смех нехороший получался, злой от обиды. Он и брось эту рукавичку в меня. А она мимо пролетела и по гладкому, как стёклышко, ледку омутка покатилась.
Катится рукавичка, а я бегу и как заворожённая за ней глазами слежу. И не думаю, что уже на лёд ступила и покатилась вслед за нею. Слышу истошный Васяткин крик за спиной:
– Куда ты, Людмилка? Там полынья!
Как с гладкой дощечки с подломившейся льдинки скатываюсь в тёмное, холодное, обжигающее. Сжимает горло, давит на грудь. Всё ниже, ниже… бульк-бульк… и ничего больше не помню.
Какая красота! Воздух струился и струился всеми цветами радуги, оставаясь прозрачным. И что удивительно – каждый цвет тоже был живым: оранжевый, красный, жёлтый, голубой. А вокруг было много прекрасных дев, каждая из них в правой руке величаво несла что-то светящееся и складывала в большую корзину из цветов.
Чудесная дева приложила пальчик к своим губам, давая знак молчать, потом тихонько произносит:
– Сейчас Пречистая придёт, понесёт дары тем, кто приходил сюда прежде времени.
– А кто она, Пречистая? – тоже тихонько спрашиваю.
– Богородица.
Она раскрыла свою ладошку, и я увидела дивной красоты пасхальное яичко, которое тоже было живое, как бы поющее: «Христос Воскресе!»
…Снова тенькнула птичка за окном. Открываю глаза, вижу свою комнату, а за окошком синичка на веточке качается. Поворачиваю голову к двери, а там в щёлочке – четыре носа и глаза. Потом дверь распахивается, и вихрем врывается Васятка:
– «Христос Воскресе!» Ура-а! И Людка живая!
Все вокруг меня хлопочут и радуются. Я тоже радуюсь, что есть Васятка, мама, папа, бабушка и даже очень серьёзный доктор Дима, который нас лечит.
Папа рассказал, как Васятка меня спасал. Наклонил иву, тихонько перебрался, зацепился ногами за сучки, чтобы руки были свободными, и меня из полыньи за куртку вытянул. На берегу повернул лицом вниз и положил грудью на своё колено, а когда вода из лёгких вышла, утянул в баньку – там тепло было. Сбегал за папой, он как раз у бабушки был, и меня все спасли. Уроки доктора Димы не прошли даром.
Вот они все, родные, любимые, стоят и улыбаются.
И баба Сима улыбается, положила возле подушки мою рукавичку. Я осторожно беру рукавичку и тихонько ей говорю:
– Я всё поняла, бабулечка Симулечка моя, всё-всё поняла! – Обнимаю её за шею и почему-то радостно плачу. – Я никогда и ни на кого не буду больше обижаться! Обещаю тебе.
Она целует меня в мокрую от слёз щёку, смотрит ласково родными в морщинках синими глазами и говорит:
– Знаю, внученька, знаю! «Христос Воскресе!» – и протягивает мне яичко… такое, как у меня под подушкой лежит. Я удивлённо смотрю на неё, хочу спросить, а она прикладывает к губам свой коричневый и узловатый палец. И я понимающе изо всех сил моргаю ей глазами.
Она целует яичко, которое теперь в моей руке сияет, а я думаю: как оно там оказалось?
Так что загадка эта мне на всю жизнь осталась, хоть и сама я теперь бабушка давно. Ну и ладно. Пусть в нашей жизни всегда будет тайна.
Галина Георгиевна МИНЕЕВА