Окончание
7.
Первый шаг на пути создания этой мифологии, которая хотя и соприкасалась с прежней русской историей, но не столько продолжала, сколько преображала её на новый, петровский лад, Пётр I сделал, переименовав старинный русский Орешек в Шлиссельбург.
На Государевой башне укрепили ключ от крепости, что означало: взятие Орешка открывает путь к Балтийскому морю.
Впрочем, ключом этим пользовались недолго.
Уже 1 мая 1703 года был взят Ниеншанц, стоящий при впадении Охты в Неву, и Пётр I начал искать место для строительства в устье Невы новой русской крепости.
14 мая 1703 года на берегах Невы было тёплым и солнечным…
В этот день Пётр I, как утверждает анонимное сочинение «О зачатии и здании царствующего града С.-Петербурга», совершал плавание на шлюпках и с воды «усмотрел удобный остров к строению города»…
Как только государь высадился на берег, раздался шум в воздухе, и все увидели «орла парящего». Слышен был «шум от парения крыл его».
Сияло солнце, палили пушки, а орёл парил над государем и в Пятидесятницу, когда, посоветовавшись с сопровождавшими его фортификаторами: французским генерал-инженером Жозефом Гаспаром Ламбером де Герном и немецким инженером майором Вильгельмом Адамом Кирштенштейном, Пётр I отверг неподверженное наводнениям место при впадении Охты в Неву и заложил новую крепость на Заячьем острове.
Тогда государя сопровождало духовенство, генералитет и статские чины. На глазах у всех, после молебна и водосвятия, Пётр I взял у солдата башнет, вырезал два куска дёрна и, положив их крестообразно, сказал: «Здесь быть городу!»
Потом в землю был закопан ковчег с мощами Андрея Первозванного. Над ковчегом соорудили каменную крышку с надписью: «От воплощения Иисуса Христа 1703 мая 16-го основан царствующий град С.-Петербург великим государем царём и великим князем Петром Алексеевичем, самодержцем всероссийским».
И снова возник в небе орёл — «с великим шумом парения крыл от высоты спустился и парил над оным островом».
Однако закладка города этим не ограничилась.
Поразмыслив, Пётр I приказал «пробить в землю две дыры и, вырубив две берёзы тонкие, но длинные, и вершины тех берёз свертев», вставил деревца в землю наподобие ворот.
Орёл же опустился с высоты и «сел на оных воротах».
С ворот орла снял ефрейтор Одинцов и поднёс его государю, который пожаловал гордую птицу комендантским званием…
8.
У Александра Сергеевича Пушкина в знаменитом описании этих событий орлов нет…
На берегу пустынных волн
Стоял Он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася, бедный челн
По ней стремился одиноко,
По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца.
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел,
И думал Он.
«Отсель грозить мы будем шведу,
Здесь будет город заложён
Назло надменному соседу».
И всё равно, хотя всё тут подчёркнуто-реалистично, первые строфы вступления к «Медному всаднику» возносят нас в петровскую мифологию стремительнее ручных орлов, на которых оттачивало своё остроумие не одно поколение российских историков.
Читая пушкинские строки, мы представляем Петра I стоящим на земле, на которую никогда не ступала нога русского человека, и в результате, с лёгкой руки поэта, в общественном сознании сложилось устойчивое убеждение, будто земли вокруг Петербурга в допетровские времена представляли собою неведомую и чуждую Православной Руси территорию.
И происходит это вопреки нашим знаниям! Ведь, читая Пушкина, мы помним, что свет Православия воссиял над Ладогой задолго до крещения Руси, и это отсюда, из древнего уже тогда Валаамского монастыря, уходил крестить язычников Ростовской земли преподобный Авраамий. И то, что самая первая столица Руси, Старая Ладога, тоже находится в двух часах езды от Санкт-Петербурга, — неоспоримый факт. И русская крепость Орешек, которую всего за полгода до основания Петербурга отбил у шведов Пётр I, тоже ведь стояла здесь почти четыре столетия!
Но все эти факты, а вместе с ними и вся веками намоленная Русская земля, что окружала место закладки будущей столицы Российской империи, одной только силою пушкинского гения оказались отодвинуты от Санкт-Петербурга.
Однако Пушкин не был бы Пушкиным, если бы ограничился поставленными ему рамками. Читаешь «Медного всадника» и понимаешь, что А. С. Пушкин погружался в петровскую мифологию ещё и для того, чтобы изобразить внутреннее состояние Петра I, чтобы объяснить выбор, сделанный первым русским императором.
Место, где вскоре поднялся Санкт-Петербург, действительно было пустым. Из-за постоянных наводнений здесь не строили ничего, кроме убогих изб чухонских рыбаков.
Но такое пустое место и искал Пётр I.
Санкт-Петербург закладывался им как город-символ разрыва новой России с Древней Русью.
Это поразительно, но в этом — вся суть петровских реформ…
Они накладывались на Россию, нисколько не сообразуясь с её православными традициями и историей, и вместе с тем были благословлены униженной и оскорблённой Петром Русской Церковью.
Возможно, подсознательно, но Пётр I выбрал для города именно то место древней земли, которое действительно всегда было пустым, которое и не могло быть никем населено в силу незащищённости от природных катаклизмов.
Сюда уводил Пётр I созидаемую им империю, здесь, на заливаемой наводнениями земле, пытался укрыть он от нелюбимой им Святой Руси свою веру в Бога, свой освобождённый от Православия патриотизм!
Осуществить задуманное было невозможно, и хотя Пётр I прилагал все силы, чтобы достичь своей цели, всё получалось не так, как задумывал он, а так, как должно было быть.
9.
Пётр I не пожелал придать значения государственного события чудесному обретению иконы Казанской Божией Матери в Шлиссельбурге… Видимо, ему не хотелось начинать историю новой столицы с Казанской иконы Божией Матери, поскольку это вызывало воспоминания и параллели, не вмещавшиеся в его новую мифологию.
Но Казанская икона Божией Матери, как мы знаем, всё равно пришла в Санкт-Петербург.
Вдова старшего брата и соправителя Петра I Иоанна V, царица Прасковья Фёдоровна, известная своим старомосковским благочестием, привезла, перебравшись в Санкт-Петербург, сделанную по её заказу увеличенную копию Казанской иконы Богородицы.
Икону эту царица Прасковья Фёдоровна поместила в часовне, неподалеку от своего местожительства на Городовом острове (Петроградская сторона), и часовня эта стала называться Казанской.
С 1727 года образ, привезённый в Петербург царицей Прасковьей Фёдоровной, начинает признаваться чудотворным, и для него возводится десятилетия спустя один из главных петербургских храмов — Казанский собор.
Так вопреки своеволию Петра I появилась Казанская икона Божией Матери в новой русской столице, так из-за своеволия Петра I Шлиссельбургский образ Казанской иконы Божией Матери, почти целое столетие прождавший за кирпичной кладкой человека, который освободит здешнюю землю от неприятеля и вернёт икону России, по-прежнему остался за стенами крепости.
Взявший Нотебург Пётр I считал, что он не освобождает, а завоёвывает эти земли. Разница незначительная, если говорить о результате военной кампании, но чрезвычайно существенная, если вернуться к духовному смыслу войны, которая велась тогда на берегах Невы.
Потом стали говорить, что Пётр I прорубил окно в Европу…
На самом деле окно в Европу здесь было всегда, и требовалось только отодрать старые шведские доски, которыми это окно было заколочено.
Но Пётр всё делал сам, и даже когда он совершал то, что было предопределено всем ходом русской истории, он действовал так, как будто никакой истории не было до него, и вся она — это болезнь всех реформаторов в нашей стране! — только при нём и начинается.
И в этом и заключён ответ на вопрос, почему Пётр не захотел узнать о чудесном явлении Шлиссельбургской иконы Божией Матери…
Нет, не русский Орешек освободил Пётр, а взял шведскую крепость Нотебург и тут же основал здесь свой Шлиссельбург. Как могла вместиться сюда Казанская икона Божией Матери, неведомо когда, до всяких прославлений, появившаяся здесь?!
И Шлиссельбургская икона Казанской Божией Матери так и осталась в крепости. Только в царствование Александра III вспомнили про неё…
«1883 год. Июня 15 в девять часов утра изволили прибыть в город Шлиссельбург, посетить шлиссельбургскую крепостную часовню, слушать краткое молитвословие и лобызать явленно-чудотворную икону Богоматери Их Императорския Высочества Государь Император Александр III и Государыня Императрица Мария Фёдоровна с Августейшими сыновьями Николаем и Георгием Александровичами, Великим Князем Алексеем Александровичем и Великою Княгинею Мариею Александровною».
«1884 год. Июня 18-го дня в десять часов утра изволили посетить крепостной храм и часовню и слушали краткое молитвословие Их Императорские Высочества Великий Князь Владимир Александрович и супруга его Государыня Великая Княгиня Мария Павловна».
Примерно в то же время начинается широкое народное почитание Шлиссельбургской иконы Божией Матери. От неё происходят многочисленные чудеса. На крестный ход, который совершался 8 июля, собирается множество народа. В окружении «не одних жителей Шлиссельбурга, но и тысяч пришлаго народа» икону проносили вокруг города. «И вся эта многотысячная толпа с благоговением стремится, чтобы хотя тень честной иконы осенила их во время шествия».
В 1890 году крепостная часовня расширяется «для удобнейшего помещения богомольцев».
В этой часовне и помещался Шлиссельбургский образ Казанской Божией Матери.
Была икона здесь и тогда, когда привезли в Шлиссельбург каторжника Варфоломея Стояна (Фёдора Чайкина).
Этот человек (если можно называть человеком такого святотатца) 12 июля 1904 года вместе со своими подельниками украл из летнего храма Богородицкого женского монастыря города Казани первообраз чудотворной Казанской Божией Матери, содрал с него драгоценную ризу, а саму святую икону сжёг…
Рядом со Шлиссельбургским образом Казанской Божией Матери и предстояло отбывать свой каторжный срок этому злодею.
Впрочем, Шлиссельбургская икона Казанской Божией Матери пережила злодея. Пережила она и пожар, который устроили на острове Орешек в феврале 1917 года освобождённые из тюрьмы бандиты.
Тринадцать лет спустя икону эту видел народоволец Иван Павлович Ювачев (отец знаменитого Даниила Хармса).
«Встал в 4 часа утра, — записал он 15 (28) июля 1930 года в своём "дневнике", опубликованном в прошлогоднем "Ежегоднике рукописного отдела Пушкинского дома". — Обедня на Афонском подворье. Поехал на Смольную пристань, где встретил из дома отдыха экскурсантов. В восемь с половиной часов пароход с нами отправился по Неве. Сначала я сидел в нижней палубе и пил чай. Потом — наверху. Пристали к городу. Я сбегал в городской собор, в его часовню и приложился к копии иконы Божией Матери Казанской. Мне сказали, что подлинная икона из крепости в старой часовне на берегу, но я поспешил на пароход, который вскоре отправился в крепость. Как только мы вышли на берег, то бросились на траву и стали яростно закусывать хлебом, огурцами, маслом, свежими рыбными консервами. Затем осмотр тюрем. Я побывал в своей камере № 23, потом был в церкви Иоанна Предтечи, где выставлены наши портреты… Я уехал раньше других в г. Шлиссельбург на военном катере, чтобы побывать в часовне на берегу, где Казанская чудотворная икона…»
Это последнее упоминание о Шлиссельбургской иконе, которое мне удалось найти. Но стоишь на литургии, которую совершает в развалинах храма Рождества Иоанна Предтечи в Шлиссельбургской крепости его настоятель игумен Евстафий (Жаков), и вместе со словами молитв разгорается надежда на чудо. Рядом со стоящими здесь же, в развалинах церкви, бронзовыми бойцами стрелковой роты 1-й дивизии НКВД и 409-й морской батареи, которые обороняли в годы войны и крепость, и этот храм, так хочется надеяться, что найдутся и другие следы Шлиссельбургской иконы Божией Матери Казанской, что не потерян ещё для нас этот шлиссельбургский след Святой Руси…
Николай Михайлович КОНЯЕВ