Интервью академика Игоря Ростиславовича Шафаревича (Продолжение)
Корр.: Вы фактически ответили на вопрос, который я хотел задать, — о будущем России. Вы считаете, что мы сейчас стоим в точке перелома?
Игорь Ростиславович Шафаревич: Даже хуже, чем в точке перелома. Россия сейчас, конечно, является покорённой страной, побеждённой. И либо она найдёт в себе силы преодолеть иго — духовное и физическое, сбросить его с себя, либо не устоит…
Корр.: А что, по-вашему, в этой ситуации может быть сделано, в частности, молодым поколением для возрождения России? И какие проблемы в России сейчас являются самыми насущными с этой точки зрения?
Игорь Ростиславович Шафаревич: Вы знаете, мне кажется, русский кризис — на самом деле не только русский. Это мировой кризис с каким-то особым отражением в России. И если это не слишком нас далеко уведёт от темы, я могу изложить, как мне это представляется, в чём тут дело. Ведь мне кажется, что разрешиться судьба России может только в мировом масштабе.
Корр.: Да. Это интересно.
Игорь Ростиславович Шафаревич: Мне кажется, что последние века, особенно два последних века, Запад строит совершенно уникальное, никогда прежде не существовавшее общество, во многих отношениях совершенно порывающее с традицией человеческой истории.
Во-первых, оно не земледельческое, а чисто городское. Бывали случаи появления больших городов и упадка земледелия. Это обыкновенно было связано с концом какой-нибудь цивилизации: древнеримской, вавилонской… Шпенглер говорит, что это типичный признак упадка такой-то культуры, когда растут большие города за счёт деревни. Но этот рост был совсем не того масштаба: всегда большая часть всё же жила в деревне, а сейчас строится общество, в котором в идеале никто бы не жил в деревне. В США, может быть, три процента людей живут в деревне и занимаются сельским хозяйством, хотя на сельское хозяйство работает большая часть населения, занимаясь производством удобрений, постройкой машин, научными исследованиями, генетикой… Создаётся впечатление, что это общество враждебно земледелию, и ему нужно, почти как при работе на урановых рудниках, к минимуму свести контакт с ним — по возможности заменить человека машиной.
Это общество и создано было уничтожением деревни, которое началось в Англии с жесточайших преследований крестьян. Их сгоняли с земли, объявляли бродягами, поскольку они действительно, лишившись своих общинных земель, бродили в поисках работы. Этих бродяг клеймили раскалённым железом и вешали. Или заключали их в работные дома, где условия существования были примерно как в тюрьмах и которые назывались «домами ужасов». Постепенно они перерабатывались в городской пролетариат, но и там держались под угрозой жесточайших законов, предполагавших, например, смертную казнь за кражу собственности в несколько фартингов, то есть каких-то копеек. Тогда лондонские парки были украшены повешенными… Таким вот террористическим образом за счёт деревни было построено промышленное, техническое общество.
Теперь жизнь всё в большей степени основывается на технике, и техника считается наиболее надёжным элементом жизни. И всюду, где можно человека заменить техникой, его заменяют техникой. На коммутаторах, например, при замене людей техническими устройствами ошибок становится меньше… Техника понимается в очень широком смысле, не только как машинная техника, но и как продуманная, отработанная система целенаправленных действий, такая система, что ей можно обучить кого угодно. Может быть техника биржевой игры, техника рекламы, техника политической пропаганды… Машина здесь является только идеалом, «идеальной техникой». Эта техника совершенно подчиняет человека. Она указывает ему и цели жизни, и средства их достижения. И способ отдыхать. Человек работает на технику, а она организует его отдых. Контакт с реальной жизнью заменяется искусственным контактом, прежде всего через телевизор, как в каком-то фантастическом романе о будущем… Один немецкий социолог сформулировал эту тенденцию очень коротко: речь идёт о том, чтобы уничтожить природу и заменить её искусственной природой, а именно техникой. В мире происходит такого сорта переворот.
Россия была в особом положении, потому что эта техническая цивилизация создаёт очень большие силы и ряд возможностей, очень привлекательных для русского менталитета. Ведь эта новая, очень специфическая техника основана на науке, каждое новое техническое достижение основано на только что произошедшем научном достижении. Например, атомная бомба создаётся на основе квантовой механики, открытой фактически тем же поколением людей.
И вот Россия оказалась в таком положении, в котором был и ряд других стран. Они столкнулись с проблемой: как им быть с такой технической цивилизацией? А цивилизация эта крайне жестокая и нетерпимая. Хотя она выступает под маской мягкости, непартийности, терпимости, но это всё относится только к тому, что происходит внутри неё и что не препятствует её функционированию. Внутри себя она готова защищать любые меньшинства — религиозные, сексуальные, какие угодно…
Корр.: Вы имеете в виду западную цивилизацию?
Игорь Ростиславович Шафаревич: Да, конечно. Технологическая цивилизация — это западная цивилизация… Но при всём при этом с какими-то альтернативами она совершенно не в состоянии сосуществовать. Она их просто уничтожает. Американские индейцы выбрали один путь — не поддаваться этому, и были полностью уничтожены. Китайцы, индусы были подчинены в качестве колоний… Россия же выбрала какой-то очень сложный путь заимствования, усвоения, в то же время стараясь держаться за свои основы. И вот мне представляется, что в России центром истории была борьба за деревню, за то, чтобы не дать в России произойти этому перевороту: построению промышленной цивилизации за счёт деревни. На этом были основаны реформы Александра II. Для этого сохранялась община, чтобы препятствовать пролетаризации деревни. Потом, когда выяснилось, что этот путь имеет ряд дефектов, министры Александра II и Александра III Бунге и Витте предлагали свой вариант… Но это всё были действия внутри администрации, которые не вылились в какие-то реальные шаги. Было многое подготовлено, что было впоследствии осуществлено Столыпиным. А параллельно, совершенно независимо от этого, развивалось грандиозное течение по изучению и внедрению крестьянской кооперации, которое давало возможность сохранить самый центральный, индивидуальный элемент семейного хозяйства, в то же время сделав его экономически мощным, обеспечив ему выход на мировой рынок, опровергнув ту точку зрения, что только крупные хозяйства конкурентоспособны. И до мировой войны 85 миллионов человек с членами их семей были членами кооперативов — большая часть крестьянского населения. Были огромные кооперативные предприятия — Маслоцентр, Льноцентр, — монополисты на мировом рынке, которые опирались на кооперацию крестьянских хозяйств.
Все эти попытки, однако, оказались запоздалыми и недостаточными и не смогли предотвратить взрыва революции. Чего же не хватало? Я думаю, того же, чего и сейчас не хватает, — чувства, что «Отечество в опасности». Если бы тогдашние помещики адекватно воспринимали происходящее, то, конечно, они готовы были бы пойти на гораздо большие жертвы. Но среди них была распространена какая-то недальновидная уверенность в инерции жизни, о которой я говорил раньше, в том, что всё так и будет катиться…
А марксизм был продуктом той же западной цивилизации, одним из самых радикальных её учений. Тоже антикрестьянской — и антихристианской, конечно, — с укоренённой ненавистью к деревне. И если посмотреть, как Маркс объясняет, почему все попытки революции в Англии, Франции не удались, то всегда объяснение такое, что это из-за «деревенской буржуазии». Для него-то деревня была ещё худшим противником, чем для капиталистов. Для него деревня была живым противоречием, крахом его концепции. Ведь его концепция, выраженная в «Коммунистическом манифесте», заключалась в том, что общество всё более раскалывается на два враждующих класса — пролетариат и буржуазию. А вот крестьянство само по себе было противоречием этому главному тезису. И он называл его «странный класс», «неудобный класс», говорил об «идиотизме деревенской жизни», «варварстве среди цивилизации». И с концептуальной точки зрения, теоретически подготовленные большевики-марксисты стояли на том, что страна должна быть превращена в единое хозяйство, где будут работать пролетарии. И тогда они встретились со страшным сопротивлением деревни.
Силы большевистской власти были разделены между подавлением крестьянских восстаний и борьбой против белых армий. И в конце концов крестьяне благодаря этому свою войну выиграли. Это редчайший случай выигранной крестьянской войны. Конечно, они не могли выиграть эту войну в том смысле, чтобы захватить столицу, установить своё правительство, — у них не было такой организации, да и идеологии, наверное, такой не существовало. Но они отбились… Они заставили Ленина признать, что продолжение прежней политики военного коммунизма ведёт к скорой катастрофе, гибели советской власти.
Но тем не менее то, что произошло потом, в 30-е годы, — это было повторение фактически того же самого западного пути: индустриализация за счёт разорения деревни. Это постоянно обсуждалось на партийных съездах, как мячик перебрасывалось от одной фракции к другой и в конце концов было осуществлено.
И мне кажется, что трагедия России заключается в том, что, начиная с тридцатых годов, наша страна пошла не по своему пути. Она отказалась от того, за что она веками боролась, и встала на путь подражания «английскому пути», о котором я говорил. Сталин так и говорил, что мы отстали на сто, на пятьдесят лет.
Но то, что называлось «догоняющая экономика», — это в принципе невозможно. Знаете, я испытал такие вещи в математике. Тогда были трудны контакты с западными математиками, а у нас были целые области математики — не развивавшиеся у нас, но интересные. И я ими начинал заниматься. И видно было, что, следуя за тем, что уже сделано на Западе, никогда не сделаешь ничего самостоятельного. Будешь только повторять зады того, что сделано более продвинутыми математиками. Нужно было найти какой-то свой путь, параллельный вариант развития, на котором можно было что-то своё интересное создать. А вот Россия была поставлена в такое состояние, что она должна «догонять».
Причём это не изменилось и в перестройку. Опять нам говорят, что мы должны ещё догнать цивилизованное общество. Опять существует некоторый путь, некоторый план, который придуман и реализован там и который нам нужно только повторить. Фактически это феномен утопического мышления — развитие страны вывести не из её внутренней логики, её предшествующего развития, а придумать или заимствовать с некоторого образца…
При этом мне кажется, что вся технологическая цивилизация в целом обречена. Ведь она направлена против природы. Но человек является частью природы, и поэтому цивилизация оказывается направленной и против человека. Это выражается и в экологическом кризисе, который является не случайным каким-то признаком, а естественным, логическим следствием этой цивилизации, которая встала на ту точку зрения, что природа есть просто материал для обработки, по отношению к которому идёт речь только о технической целесообразности. А техническая целесообразность не рассматривает слишком удалённые прицелы и расчёты того, что будет через столетия, скажем, как будут вести себя те радиоактивные отходы, которые мы сейчас закапываем.
Об экологическом кризисе, возникшем как результат технологической цивилизации, сейчас хорошо известно: «озоновые дыры», «парниковый эффект», повышение температуры Земли, исчезновение лесов, которые создают кислород, и т.д. Но есть и другой признак, указывающий на то, что технологическая цивилизация идёт к своему тупику. Она ведь, как я сказал, целиком основана на быстро развивающейся технике, причём особой технике, базирующейся на последних достижениях естествознания. Но во второй половине ХХ века заметен резкий упадок естественных наук. Если в первой половине столетия возникли такие грандиозные области, как квантовая механика, теория относительности, генетика, то сейчас ничего подобного нет. Сейчас, когда приводят примеры достижений человечества, говорят о спутниках, компьютерах, новых технологиях и так далее. Но ведь это всё не новые законы природы, а дело естествознания — как раз открывать такие законы. Ещё тридцать лет назад я слышал от одного известного советского физика такую точку зрения, что законов природы не так много и они уже почти все открыты. Учёным остаётся заниматься лишь их приложением. Так ли это или нет, но процесс резкого спада естествознания многие замечают. А это означает, что из-под ног технологической цивилизации уходит её фундамент.
Беседовал Дмитрий САПРЫКИН
(Окончание следует.)