Спрашиваю свою бывшую ученицу, собирается ли она в будущем оставаться в деревне или постарается уехать в город. «Да чтобы я жила в этой дыре?!» — возмущённо отвечает она вопросом на вопрос. Оно и понятно: деревня пьющая, работы и перспектив нет, население деградирует.
Метёт снежная позёмка вдоль улицы. В густеющем сумраке деревня выглядит ещё более нищетно и сиротно. Как будто и нет в мире более ничего, кроме этой убогой деревеньки со скосившимися заборами и чёрными проёмами окон опустевших домов.
Далёким отзвуком дзинькающих колокольцев сквозь намёты памяти доносится детство. Его топотливыми пяточками исхожены здесь просёлочные дороги и лесные тропки, избеганы луга за огородами и вымеряны лягушатники со стоялой водой. Дождаться бы этой дивной тройки гривастых коней и укатить в его невесомо-воздушные дни и хрустальные ночи. Туда, где ещё никто не умер и не случилось пока ни одной разлуки…
И замерев в ожидании на протяжном ветру, вспоминаю, как в натопленном классе малокомплектной сельской школы учительница объясняет, как надо писать слово «родина»: если речь идёт о всей стране, то писать с большой буквы, а если о месте, где ты родился, то с маленькой. И неровным, неокрепшим почерком мы старательно выводим букву за буквой слово «родина».
…Летом, пройдя сквозь заросли крапивы, я с недоумением и болью долго бродил по фундаменту своей школы. Лишь по размерам разных квадратов я угадывал, что вот здесь был кабинет математики, а напротив и чуть наискосок трудовая, рядом с которой — спортзал. Осыпалась под ногами сохлая глина и извёстка, хрустела дранка. Когда-то ещё до строительства школы невдалеке от неё была церковь. Но её порушили давно, не осталось даже фундамента. Школу закрыли по причине малокомплектности. Приехавшая комиссия из РОНО походила, почиркала в бумажках, школьное имущество стащили на полянку и стали сжигать: старые учебники и книги, парты. Была, быть может, среди них и та, за которой сидел я старательным первоклашкой и писал такое важное слово — «родина».
Довелось мне как-то быть в старинном городке Тверь. «Как народ здесь живёт?» — «Да дыра дырой, зарплаты низкие, надо в Москву подаваться». А в Москве — грохочущая утроба метро глотает и давится этими миллионами приехавших за деньгами, карьерой и счастьем. За место под солнцем в густеющем людовороте надо давить и идти по горбам: если не ты, то тебя! А где оно — счастье? Ау!
Сидит на скамейке с таджиками русская девочка-наркоманка, грязная и опустившаяся, и жадно цедит сигаретку из тонких дрожащих пальцев. Зябко ей на сквозняке в лёгкой замызганной курточке. Вбирая голову в плечи, она затравленно улыбается в ответ на полурусскую речь кроваво-напомаженным ртом. И лишь в глазах, доцветающих вылинявшими васильками на бледном лице, тоскливый страх и обречённость.
И куда ни иди, всюду — это отречение от своей земли, на которой старятся родительские, сиротеющие без детей дома и в которой покоятся кости предков родов, ныне не помнящих своего родства. Как давно это было: «Всяк своим местом хвалится», «Худая та птица, которая гнездо своё марает», «Любит и нищий своё хламовище». Малая родина, наречённая дырой, будет в человеке всю жизнь его как родинка на теле. Везде он будет носить и всюду приносить её убогость и неопрятность. Так что на берегах солнечной Анталии по-прежнему будут удивляться иностранцы нашему хамству и дикости. Бежали мы из дыры, да на своём горбу донесли её во все уголки земли. Родина малая нас такими сделала или мы её такой? И как теперь быть-то? Может, письмо написать Путину… или Деду Морозу? Мы-то не виноваты, это не мы, это нас испохабили. Если уж малая родина, с которой человека связывает столько кровных и родовых нитей, не дорога и презираема, то как же будет дорога вся страна?
А всё же она прекрасна даже сквозь всю свою неуютицу и неприглядность. Потянет вешним ветерком, и осядут сугробы, и заторопится хрустально-искристая капель. На дорогах появятся первые талицы. Потемнеет берёзовый лес на сгорьях, когда в низинах ещё крепким настом держится тяжелеющий снег, слепящий в полуденной ясени. И легко вдохнётся вешний воздух, и руки потянутся к труду, а душа — к песне.
Этой раздольной дымчатой далью, и лесами, вековой ратью стоящих в дозоре, и светлоструйными реками, и легшими в зелёный пар хлебными полями, и могилами предков-пахарей свидетельствует родная земля, что судил нам Господь край прекрасный и щедрый в пору сил и трудолюбия народа для его изобилия и радости. Не вина, а беда земли, что хозяин её искривел и изгнил душой, занявшись грабежом в собственном доме, что присосались к ней паразитами люди, выгрызая её недра. Рви и хапай, один раз живём! Ни счастливее, ни человечнее от этого мы не стали.
С горечью приходится признать, что не место, не малая родина стала дырой, а душа человека, в которую утекла и мудрость народа, и его вера, и обычаи, и заветы, и трудолюбие. Безсмысленно бежать от себя и строить планы по борьбе с разрухой в клозетах, когда она царит в головах.
Покаяние в своём изначальном смысле греческого слова «метанойя» означает перемену ума, образа мыслей. В ещё более глубинном значении — возвращение с ошибочного пути на правую стезю, выход из заблуждения. Становясь добролюбивыми, воздержанными, домовитыми и благожелательными, мы начинаем это возвращение в страну отцов. Только внутреннее перерождение может привести к внешним изменениям, но не наоборот. Это задача не на час и не на год, а на целые поколения (но задача творческая и интересная). Выбираясь из ямы плотских пристрастий к вершине человеческого духа, душа обретает радость свободы от жадности и зависти, жестокости и себялюбия, ненависти и злобы. И путь подобного покаяния — единственный, ведущий к счастью. Любовь к малой родине, к родной земле, с которой нас неразрывно связывают могилы предков, расцветает не на солоде квасного патриотизма, а на приобщении к этой земле через созидательный труд во благо живущих на ней.
Диакон Олег КУРЗАКОВ