В горном ущелье над бурной речкой, притоком Кубани, спряталась от надоедливого мира крохотная Ильинская церковь. Низенькая, крепкая. Построена ещё задолго до Крещения Руси. В ней молился аланский князь. Закончилась служба; десяток богомольцев около церкви.
На церковном дворе я прощаюсь с прихожанами — вдруг за моей спиной кто-то говорит ласково и молодо:
— Благослови, Матерь Божия, на добрый путь!
Обернувшись, я успел увидеть, кто сказал эти слова, — светлая старушка, очень похожая на монахиню. Бывают такие минуты, когда всех людей чувствуешь, как себя, а себя — как всех людей. Глядя них, хочется громко петь.
Склон напротив храма залит солнцем, всё выгорело на нём, он дышит запахом иссохших трав, из туманно-сизой глубины ущелья тянет сыроватый ветер. Предвещая надвигающуюся грозу, с высоты густо льётся запах гниющей хвои, смолы, прелой земли. В тихой мгле звучит мягкий, усыпляющий шёпот. Так тихо шумят стройные лиственницы.
Однако наверху другие звуки: глухой гул автомашин, визг тормозов, лязг железа, сердитые крики людей. На другом берегу шумное скопище воскресной базарной суеты — сверху со скальной стены на неё сочувственно взирает чудесно обретённый здесь недавно Лик Спасителя.
Исток ущелья восходит к среброкованым вершинам Главного Кавказского хребта, пересекая долину большого карачаевского аула. Туда и лежит мой путь, там мы и остановились у местного горного проводника; оттуда поднимаются к небу отважные альпинисты и путешественники — неугомонные искатели первозданной Чистоты. В верховьях реки клубятся тёмные облака, преобладает сизовато-серый странный цвет, и от него что-то неясное тревожит сердце и куда-то зовёт спрятаться.
Дорога, точно испугавшись, круто изгибается вправо; предо мной — горы в облаках; облака темнеют всё более сердито — наверняка будет дождь. У самого моста весёлый вихрастый мужчина с лицом озорника, видимо, для солидности одетый в камуфляж, предупреждает меня, что автобуса вверх по ущелью до вечера не будет — расписание в этих краях по-казачьи вольное.
— Ловите попутку, — хитро прищурившись, советует он, подкручивая смоляной ус.
С гор приторно течёт запах цветов. Серая лента дороги брошена в гулкое ущелье гор. Ущелье стремительно зарастает мглою, становясь гуще и влажнее, предгрозовая мгла размягчила склоны гор, камни как будто опухли, сливаясь в сплошную массу синеватой черноты; ущелье в глубине уже сплошь залилось сеткою дождя, крутые склоны его потеряли резкость, оплыли и сомкнулись. Всё вокруг тает, неуловимо быстро втягиваясь в единое огромное грозовое облако. В ущелье становится совсем темно, только устье ещё не завешено чёрным пологом зловещей тучи, и по-прежнему синевато светел блеск реки там, где она выбегает в долину, прикрытую лёгким голубым туманом.
…Я торопливо перехожу по мосту речку и шагаю, надеясь поймать попутную машину. Обдавая меня мокрым ветром, мимо безпечно проносятся стаи дорогих иномарок. После нескольких километров отчаянного шествия понимаю, что «голосовать» безполезно. Я молюсь молча и совсем не осуждаю их. Думаю: не стоит ни один аул без праведника.
…Идти с молитвой Иисусовой легко: точно плывёшь в воздухе — думы о жизни, надежды минувшей юности вовсе не мешают. И вдруг откуда-то из этой таинственной глубины всплывают строки моего рано ушедшего друга, писателя и альпиниста Леонида Замятнина:
Я шаги считаю
И дышу
Надо мною грозы гомонят
Задыхаюсь,
Падаю,
Спешу –
Чья-то жизнь зависит от меня…
Я думаю о странствующих людях. «Что такое человеческая душа?» Мне кажется, что это как заряжённые электричеством эбонитовые шары.
Так проходит несколько часов. Мимо, соперничая с ветром, по-прежнему стремительно пролетают вереницы машин, щедро обдавая меня жидкой грязью, но она не причиняет мне вреда — ливень тотчас заботливо отирает грязь своим мокрым полотенцем. Ветер шумит, качая и толкая меня, летят надо мною облака, с правой руки вознеслись в небо горы, и облака жмутся к ним, устало и безсильно; слева распростёрлась река в белом кружеве; рыщет над нею ветер и гонит прозрачные столбы водной пыли.
Снизу по дороге, громыхая, мчится подбитая ухабами дряблая машина, крутит серые водяные вихри, взлетают мелкие камни из-под колес. И вдруг одна машина резко тормозит. Дверь, заржавело кряхтя, открывается, и шофёр призывно машет мне рукой. Он фигурой сухой, обгорелый, точно головня, с доброй улыбкой тёмных глаз.
«Вот и Божий праведник наконец-то для меня нашёлся», — радостно думаю я и успокаиваюсь, что хоть одно человечье сердце объято пламенем сострадательной любви к людям.
— Вниз еду, смотрю — ты идёшь. Вверх еду — всё идёшь. Почему никто не возьмёт? — голос его напоминает отдалённый глухой звук бубна, редкие слова по-горски отрывисто-выразительны.
И вдруг он весь взрывается, видно, сильно осерчав на холодных расчётливых людей, бездумно оскверняющих его белые горы:
— Весь народ был раньше другой. Старики говорили: тогда все люди жили, как святые, — не курили, не пили, не пропускали молитвы, обиды прощали друг другу. Даже кровь прощали. Тогда и деньги, и вещи, если находили, привязывали на шесты и ставили на дорогах. Тогда и Аллах давал успех народу во всём, а не так, как теперь.
— Ближе к небу люди всегда были иные — спокойные, не суетные, сильные и твёрдые. Потому с древних времён святые мужи удалялись в горы. Да и теперь в горах так не пьют и не курят, как в городах. И зажиточных среди вас, горцев, немало стало — туристов много, и поэтому живёте сегодня несравненно лучше, чем десяток лет назад, — стараюсь как-то остудить его южное кипение, выжимаю остатки дождя из одежды и сам понемногу согреваюсь.
— В горах живут орлы. Но теперь редко летают. Потому что деньги к земле тянут. А деньги — всё от вас, от Москвы, — с гордым пафосом твёрдо декларирует он, точно забивает стальные крюки в несокрушимую скальную породу.
— Так вы оправдываете теракты в русских городах? — задаю лобовой вопрос.
Горец тяжело вздыхает, потирая ладонью длинный хрящеватый нос:
— Мальчишки эти — обманутые, кровь невинных льют за деньги, и учителя у них — другие. Они и мулл наших убивают. Пророк Мухаммед считал христиан земляками и обещал во имя Аллаха защищать их от врагов …
Слушая его слова, вспоминаю фирман Мухаммеда в синайском монастыре, подлинную охранную грамоту, выданную им лично христианам: «Да не принудит их никто оставить дома свои, да не принудит к сражению против их воли — пусть мусульмане защищают их силой оружия. Да не возьмёт никто замуж христианку противно её воле и не воспрепятствует ей посещать её церковь. Да пребудет уважение к церквям их, и не воспрепятствует никто поддержанию их и не поставит под сомнение святости данных в них обетов. Верные да не преступят клятвы этой до Судного дня».
Приближается аул. Дождь стал тише, его линии истончились, сеть их стала прозрачней — яснее видны угрюмые стволы почерневших деревьев, ярче и зелень листвы. Ветер свистит тише, словно удовлетворился тем, что нагнал на людей столь сильный дождь, который способен размыть горы, размягчить камни и ожесточить сердца. Пройдёт ещё минута, грозовое эхо спрячет все звуки в лесу и морщинах камней — снова река тихо и ласково запоёт свою песню — в этом видимом хаосе чувствуешь скрытую гармонию Божьего могущества.
Вокруг просветлело — горец притормаживает. Мне нравится этот мусульманин, в нашей беседе с ним родилось что-то славное, человечье, и на прощание я совсем по-церковному говорю своему спасителю:
— Святая — святым…
Вечером рассказываю всё приютившему нас хозяину-карачаевцу. Он симпатичен мне — долго жил в высокогорье. Это одинокий человек пожилых лет, обезцвеченный горным солнцем. Очень силён; шагает широко и легко, как человек, привыкший одолевать большие расстояния и высокие перевалы. Его полинявшие от горного солнца голубые глаза смотрят с плоского лица дружелюбно и вопросительно. Пытаюсь понять — что он любит, чего ищет? Обойдя весь Кавказ, простой карачаевский паренёк, будучи горноспасателем, сопровождал множество интересных и умных людей и жадно впитывал всё, что слышал. Он и сейчас много читает.
Новый звук долетел до нас где-то в ауле, послышалось напряжённое пение муэдзина — для правоверных наступил час молитвы. Мой сосед тянет руку к кружке, в которую ему плеснули немного спирта.
— Ты же мусульманин, — не удерживаюсь от язвительного замечания.
— Посредники в Боге мне не нужны, — многозначительно говорит Чкал и — поднимает кружку.
Этот гордый человек, как и в горах, всегда во всём упрямо пытается проложить свой путь, пусть даже не ведущий к ясной цели. Суждения его к Богу возбуждают сложное чувство, хочется спорить с ним, и хочется, чтобы он говорил меньше, но яснее.
Он морщит лоб, вспомнив что-то важное:
— У меня интересная книга есть, тебе обязательно надо её прочитать — будет очень полезна для работы.
Он встаёт из-за стола и через некоторое время приносит зелёную книгу с затейливой восточной вязью на обложке.
— Должно быть, аятолла Хомейни или «Зелёная книга» полковника Каддафи, — предполагаю я, готовясь отразить натиск исламского фундаментализма, и — ошибаюсь.
Чкал открывает книгу и вдруг в досаде опускает её на стол:
— Да ты же языка нашего не знаешь, — и огорченно отворачивается.
Я подвигаю книгу к себе и нахожу в непонятных словах что-то до боли щемящее, знакомое и родное.
— Эту книгу я каждый день читаю — вслух в церкви, в полный голос, — улыбаясь, говорю я ему, с любопытством перелистывая Новый Завет в карачаевском переводе, нахожу Послание к Коринфянам и пересказываю русскими словами великий апостольский гимн Любви:
— Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится (1 Кор. 13, 4—8).
Глаза у старика вдруг увлажнились, и он с юношеским задором рассказывает мне, как нравится ему жизнь — всё, что он видел в ней, несмотря на все её тёмные углы и острые края, все люди, которых он встречал, — и Книга эта правильно говорит ему о прожитом. Чистое сердце этого открытого людям мусульманина легко и радостно отзывается на благовествование Любви.
Я улыбаюсь, слушаю его по-детски простые и верные слова — и мне тоже хочется жить по-евангельски праведно, во всю силу — так жить, чтоб молитву услышали старые камни; хочется во весь голос петь хвалебную песнь Богу, чтобы Он, увидев любовь одного из Своих созданий, ещё более щедро развернул богатства Свои, показал бы новую красоту Свою через Свое величайшее творение — прекрасную и загадочную землю. Но слова мои тяжелы и неуклюжи точно камни — они умертвляют молитву, ложась над трупом её серым холмом; смотришь на себя пред этой могилой и скорбно усмехаешься над молитвенным безсилием в своей неправедной жизни. А в мыслях почему-то тревожно стучат слова основателя ислама: «Да будут христиане союзниками моими, я клятвенно поручаюсь быть им защитой».
Что мы, христиане, можем сказать в ответ на это? Не теряет ли сегодня наша духовная соль свою удерживающую гниение силу, не становимся ли мы ради удобств мира подобны язычникам, «возлюбившим зло паче благостыни», христианами только по званию. Но тогда этот древний договор Мухаммеда с христианами автоматически утрачивает скрепляющую нас юридическую силу.
Диакон Сергий ШАЛБЕРОВ, аул Архыз, пос. Шапки1