21 марта 1852 года, 160 лет назад отошёл ко Господу великий русский писатель Николай Васильевич Гоголь
Предсмертная болезнь, сожжение рукописей и кончина Гоголя — поныне предмет размышлений для биографов. События эти произошли с такой быстротой, что для многих современников стали полной неожиданностью. Гоголь жил в Москве в доме графа Александра Петровича Толстого на Никитском бульваре. Он занимал переднюю часть нижнего этажа: две комнаты окнами на улицу (покои графа располагались наверху). Поэт и переводчик Николай Берг вспоминал: «Здесь за Гоголем ухаживали как за ребёнком, предоставив ему полную свободу во всём. Он не заботился ровно ни о чём. Обед, завтрак, чай, ужин подавались там, где он прикажет. Бельё его мылось и укладывалось в комоды невидимыми духами, если только не надевалось на него тоже невидимыми духами. Кроме многочисленной прислуги дома, служил ему, в его комнатах, собственный его человек из Малороссии, именем Семён, парень очень молодой, смирный и чрезвычайно преданный своему барину. Тишина во флигеле была необыкновенная».
В начале 1852 года Гоголь ещё готовит к печати собрание своих сочинений. Намёков на болезнь в это время не было.
26 января умерла после непродолжительной болезни Екатерина Михайловна Хомякова, тридцати пяти лет от роду, человек Гоголю близкий и дорогой. Она была женой Алексея Степановича Хомякова и сестрой одного из ближайших друзей Гоголя, поэта Николая Языкова. Смерть эта так тяжело отозвалась в душе Гоголя, что он не нашёл в себе сил пойти на похороны. После первой панихиды он сказал Хомякову: «Всё для меня кончено». С этих пор мысль о смерти овладевает Гоголем. Он почти ежедневно бывает в церкви.
Гоголь ещё занимается чтением корректур, но в начале масленицы в нём замечают нечто тревожное. В понедельник, 4 февраля, он заехал к Шевыреву, чтобы сказать, что «некогда мне теперь заниматься корректурами». Степан Петрович и его жена Софья Борисовна заметили перемену в его лице и спросили, что с ним. Он отвечал, что «дурно себя чувствовал и кстати решился попоститься и поговеть» (11 февраля начинался Великий пост). «Зачем же на масленой?» — спросил его Шевырев. «Так случилось, — отвечал он, — ведь и теперь Церковь читает уже: "Господи, Владыко живота моего!" и поклоны творятся».
5 февраля Гоголь пожаловался заехавшему к нему Шевыреву на расстройство желудка и на слишком сильное действие лекарства, которое ему дали. В тот же день он едет к своему духовнику отцу Иоанну Никольскому, с которым познакомился ещё в 1842 году, когда по приезде из-за границы жил у Михаила Петровича Погодина, в приходскую церковь преподобного Саввы Освященного на Девичьем поле известить, что говеет, и с просьбой назначить день, когда можно приобщиться. Тот поначалу советовал дождаться первой недели поста, но потом согласился и назначил четверг, то есть ближайшую Божественную литургию, так как в среду на масленой её служить не положено. Вечером того же дня Гоголь провожал на станцию железной дороги гостившего у графа Толстого ржевского священника Матфея Константиновского. С этих пор он прекратил всякие литературные занятия.
Начиная с 5 февраля он почти ничего не ест, большую часть ночей проводит в молитве. Доктор Алексей Терентьевич Тарасенков пишет в своих записках: «Масленицу он посвятил говенью; ходил в церковь, молился весьма много и необыкновенно тепло; от пищи воздерживался до чрезмерности, за обедом употреблял несколько ложек капустного рассола или овсяного супа на воде».
Тарасенков едва ли прав, говоря о том, что Гоголь резко изменил образ жизни (с его слов об этом писали потом и другие). Гоголь был православным человеком, исполнявшим церковные обряды, и это было далеко не первое его говенье.
Всеволод Чаговец, наиболее авторитетный специалист начала ХХ века по семейным делам Гоголя, пишет, что он не превосходил набожностью своих родных и только в отношении соблюдения поста держался несколько иного взгляда. «В постные дни, когда в деревнях готовились разнообразные постные блюда, различные винегреты и тому подобное, он даже иногда бывал недоволен. "Какой же это пост, когда все объедаются ещё хуже, чем в обыкновенные дни?" — говорил он, отодвигая подальше блюдо с какою-нибудь заманчивой постной пищей…»
7 февраля рано поутру Гоголь едет в свою бывшую приходскую церковь, исповедуется и причащается там. Погодин со слов священника свидетельствует, что перед принятием Святых Даров, за обеднею, он пал ниц и много плакал. Был уже слаб и почти шатался. Доктор Тарасенков мимоходом заметил, что духовник Гоголя, по-видимому, вовсе не понимал его. Однако фактов, подтверждающих это свое суждение, не приводит. Погодин, однако, свидетельствует, что «старика Гоголь очень любил». Об этом же вспоминает и дочь Погодина Александра Михайловна Зедергольм. По её словам, Гоголь в последние два года своей жизни часто присылал к ним с просьбой попросить прийти к нему местного священника, настоятеля Саввинской церкви: «К престарелому священнику этому Гоголь относился с глубочайшим уважением и любовью, этот священник часто исповедовал и приобщал его Св. Таин».
Княжна Варвара Николаевна Репнина-Волконская вспоминает, что последний раз видела Гоголя в четверг на масленой, то есть 7 февраля. «Он был ясен, но сдержан, — рассказывает она, — и всеми своими мыслями обращён к смерти; глаза его блистали ярче, чем когда-либо, лицо было очень бледно. За эту зиму он очень похудел, но настроение духа его не заключало в себе ничего болезненного; напротив, оно было ясным более постоянно, чем прежде. Мысль, что мы его скоро потеряем, была так далека от нас; а между тем тон, с каким он прощался, на этот раз показался нам необычайным, и мы между собою заметили это, не догадываясь о причине. Её разъяснила нам его смерть».
В ночь с 8 на 9 февраля после продолжительной молитвы на коленях перед образом Гоголь уснул на диване без постели и во сне слышал некие голоса, говорившие ему, что он умрёт. В тревоге он призвал приходского священника и хотел собороваться маслом, но, когда тот пришёл, Гоголь уже успокоился и решил отложить совершение таинства.
В Прощёное воскресенье, 10 февраля, Гоголь просит графа Толстого передать свои рукописи святителю Филарету, митрополиту Московскому, чтобы тот определил, что нужно печатать, а чего не следует. Граф не принял бумаг, опасаясь утвердить в нём мысль о смерти. С этого дня Гоголь перестал выезжать из дому.
В ночь с 11 на 12 февраля, в третьем часу, Гоголь будит своего слугу Семёна, велит ему безшумно подняться на второй этаж, где располагались печные задвижки, растопить печь в кабинете и затем сжигает бумаги. Наутро он (по запискам доктора Тарасенкова) говорит графу Толстому: «Вот что я сделал! Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжёг всё. Как лукавый силён, вот он до чего меня довёл. А я, было, думал разослать на память друзьям по тетрадке: пусть бы делали, что хотели».
Физическое состояние Гоголя в эти дни резко ухудшается: очевидцы заметили в нём усталость, вялость и даже изнеможение — отчасти следствие обострения болезни, отчасти действие поста. Со слов графа Толстого известно, что Гоголь принимал пищу два раза в день: утром хлеб или просфору, которую запивал липовым чаем, вечером — кашицу, саго или чернослив. Но всего очень понемногу.
14 февраля, в четверг, Гоголь, по свидетельству Хомякова, сказал: «Надобно меня оставить, я знаю, что должен умереть». В эти же дни он делает распоряжения графу Толстому насчёт своего крепостного слуги Семёна и рассылает деньги «бедным и на свечки». Средства, которые будут выручены от последнего издания его сочинений, он незадолго до этого просил раздать неимущим.
16 февраля, в субботу, Гоголя посетил доктор Тарасенков (впервые за время болезни) и убеждал его подчиниться указаниям врачей. Гоголь отвечал вяло, но внятно и с полной уверенностью: «Я знаю, врачи добры: они всегда желают добра». При этом ничем не выразил готовности следовать совету Тарасенкова. «Он смотрел как человек, для которого все задачи разрешены, всякое чувство замолкло, всякие слова напрасны…»
В тот же день Гоголь, по свидетельству графа Толстого, приобщился Святых Таин. Древний христианский обычай причащаться в субботу первой седмицы Великого поста издавна существовал на Руси (он связан с празднованием памяти святого великомученика Феодора Тирона, которое всегда совершается в этот день).
Утром 18 февраля, в понедельник, отец Иоанн Никольский предложил Гоголю собороваться священным елеем, исповедаться и причаститься. Тот согласился с радостью. Все положенные на соборовании Евангелия он выслушал «в полной памяти, держа в руках свечу, проливая слёзы». В этот день Гоголь, по свидетельству доктора Тарасенкова, слёг в постель и больше уже не вставал. К нему приглашали знаменитейших московских докторов, но он наотрез отказывался лечиться. «Трудно было предпринять что-нибудь с человеком, — вспоминал Тарасенков, — который в полном сознании отвергает всякое лечение». Как и в прежние годы, Гоголь был твёрдо убеждён, что жизнь его в руках Господа, а не в руках врачей. «Ежели будет угодно Богу, чтобы я жил ещё, — буду жив…» — говорил он.
19 февраля, во вторник, Гоголя посетил доктор Тарасенков. Гоголь лежал на диване в халате, в сапогах, отвернувшись лицом к стене, с закрытыми глазами; в руках у него были чётки. Приехал профессор Аркадий Альфонский, который предложил магнетизирование, чтобы покорить волю больного и заставить его принимать пищу. Приехали также доктора Александр Овер и Константин Сокологорский. Последний пытался делать пассы, но Гоголь в это время читал про себя Иисусову молитву, и магнетизирование не удалось.
Граф Толстой, видя критическое положение, созвал консилиум, который подтвердил диагноз профессора Овера, что у Гоголя менингит, и принял решение лечить его насильно. Врачи действовали следующим образом: больного сажали в тёплую ванну и обливали холодной водой; ставили к носу пиявки, тело обкладывали горчичниками. С Гоголем обращались как «с сумасшедшим», как «с человеком, не владеющим собою». Об этом рассказывает, например, в своих записках доктор Тарасенков.
Насильственное лечение, вероятно, ускорило смерть Гоголя. Последнюю ночь он был уже в безпамятстве. Елизавета Фоминична Вагнер, тёща Погодина, на руках которой Гоголь скончался, свидетельствует: «…по-видимому, он не страдал, ночь всю был тих, только дышал тяжело; к утру дыхание сделалось реже и реже, и он как будто уснул…»
21 февраля, в четверг, около восьми утра, Гоголь преставился о Господе. Последними его словами, сказанными в полном сознании, были: «Как сладко умирать!» Доктор Тарасенков, прибывший через два часа после смерти Гоголя, писал об увиденном: «Нельзя вообразить, чтобы кто-нибудь мог терпеливее его сносить все врачебные пособия, насильно ему навязываемые; лицо умершего выражало не страдание, а спокойствие, ясную мысль, унесённую с собою за гроб».
Накануне, часу в одиннадцатом, Гоголь громко произнёс: «Лестницу, поскорее давай лестницу!..» Подобные же слова о лестнице сказал перед кончиной святитель Тихон Задонский, один из любимых писателей Гоголя, сочинения которого он перечитывал неоднократно.
Смерть Гоголя породила множество толков. Было распространено мнение, что он уморил себя голодом. На этом настаивал ещё Чернышевский на основании воспоминаний доктора Тарасенкова. Современные исследователи делают попытки подвести под это предположение научный фундамент. Так, известный богослов и историк Церкви Антон Карташёв в недавно переизданной у нас книге «Вселенские соборы» пишет, что Гоголь «покаянно отверг всё плотское и уморил себя голодом в подвиге спиритуализма». Литературовед Михаил Вайскопф в своей книге «Сюжет Гоголя» утверждает, что смерть писателя «была типичным замаскированным самоубийством гностика, разрывающего плотские узы».
Однако Гоголь был православным христианином, исполняющим все церковные установления. Правильно понимаемый и исполняемый пост никак не может послужить причиной смерти человека. А о том, что Гоголь понимал пост в церковном духе, неопровержимо свидетельствуют его выписки из творений святых отцов. Об этом же говорят и пометы на принадлежавшей ему Библии (хранящейся в Рукописном отделе Пушкинского дома). «Пост не дверь к спасенью», — написал он карандашом на полях против слов святого апостола Павла: «Брашно же нас не поставляет пред Богом: ниже бо аще ямы, избыточествуем: ниже аще не ямы, лишаемся» («Пища не приближает нас к Богу: ибо, едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли, ничего не теряем»; 1 Кор. 8, 8).
Внутренняя жизнь Гоголя, под которой он понимал жизнь в Боге, велась скрыто от окружающих. Не имея собственного дома и живя всё время на людях, он, конечно, часто вынужден был скрывать своё пощение, как это и заповедано Евангелием. Гоголь чувствовал себя как дома, по-видимому, только у графа Толстого.
Гоголь верил в силу молитвы, в том числе и своей собственной. «Неужели вы думаете, что я не сумел бы так же помочь и вашим неизлечимым больным? — писал он в статье "Что такое губернаторша", обращаясь к Александре Осиповне Смирновой. — Ведь вы позабыли, что я могу и помолиться, молитва моя может достигнуть и до Бога…» Умирал Гоголь с чётками в руках. В свои предсмертные дни он постоянно внутренне произносил Иисусову молитву («Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного»), исполняя заповедь Господню: «Непрестанно молитесь» (1 Фес. 5, 17). На полях принадлежавшей ему Библии Гоголь повторил этот и предшествующий стих: «Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь».
Оптинский иеромонах отец Климент (Зедергольм) говорил, что, размышляя о смерти Гоголя, он всегда мысленно повторял слова: «Узрят кончину праведника и не уразумеют, что усоветова о нем Господь». Изречение это, взятое из Книги Премудрости Соломона (4, 17), в полном виде выглядит так: «Узрят бо кончину премудрого и не уразумеют, что усоветова о нем и во что утверди его Господь». Оно высечено на надгробии Ивана Васильевича Киреевского, погребённого в Оптиной Пустыни. Судьбы его и Гоголя во многом схожи.
Владимир Алексеевич ВОРОПАЕВ
(печатается с сокращениями)