Что говорить о том, что жизнь коротка? Она не просто коротка, она мгновенна.
Вчера вот тут, у этих двух лиственниц, стояли палатки районного пионерского лагеря, и я, юноша восемнадцати лет, уходящий вскоре в армию, был тут начальником. Вчера. А сегодня я снова здесь. Те же лиственницы, то же небо, та же река. Ничего не изменилось, только я стал стариком, да река обмелела, да леса поредели. Да более полувека прошло…
А лиственницы стоят. И одну зовут батюшка, другую матушка. В память об отце Александре и его супруге. Конечно, когда был лагерь, мы ничего не знали о них. И церковь уже была превращена в склад. На колокольню пионеры лазили, хотя мы, вожатые, запрещали, боялись, что упадут. И я, тайком от пионеров, поднимался и озирался по сторонам. Особенно в северную сторону было далеко видно. Леса, леса, безкрайние леса.
Для приготовления еды, для питья нужна была вода. А с ней-то была проблема. Троицкие жители говорили, что под горой, под бывшей церковью, был родник. Что, может быть, мы раскопаем. Мы спускались от церкви с крутого обрыва, искали, ковыряли землю лопатой, но не нашли, нет родника. Пришлось, хотя и далековато, носить воду на кухню из деревенских колодцев.
Во все годы разлуки с родиной, когда я возвращался, всегда приезжал в Троицкое, выходил на обрыв. Уже и церкви не было, уже и село было на последнем издыхании, но сохранил Господь здешние пределы, такие, что восторг охватывал душу, когда раскрепощённый взгляд улетал в заречные дали.
Нынешний отец Александр взялся за строительство часовни на месте разрушенного храма. Начали с расчистки задичавшей, заросшей местности, валили необхватные старые берёзы. И — главное — установили на месте бывшего алтаря Поклонный Крест. От шоссейной дороги несли на руках. Построили сарай для дров, сторожку. Уже было где чайку попить. Оживало Троицкое.
И тогда я узнал, как окончилась жизнь последнего настоятеля храма. Во время службы ворвались в алтарь бесы-чекисты, сорвали с батюшки облачение, вывели, повели. И велели всем плевать на него.
Но никто — никто! — не плюнул, а все встали на колени. Отец Александр шёл босой, в одном нательном белье, и благословлял всех. Уходил на смерть и в безсмертие.
Спустились на следующий день к роднику, а… воды в нём нет. Ушла. За батюшкой ушла, как сказала одна старуха.
И в теперешнее время всегда была трудность с водой. Нужно было привозить её, экономить. Посуду вымыть тоже на реку не пойдёшь: далеко отошло её русло за эти годы. Фляга на сорок литров быстро иссякала.
С отцом Александром мы искали родник. Нет и нет. Но что он был, подтверждали многие. Никто из него сам не пил, но вспоминали воспоминания отцов и дедов. Бывшая здешняя жительница Любовь Трофимовна даже рисовала схему: «Вот тут, внизу, напротив алтаря».
Прошлой дождливой осенью плотник Андрей, возрождающий часовню, копал на указанном месте. Да, яма заполнялась водой, ну и что? Родник ли это? Тут такое болото, везде вода. Место низкое, топкое. Грунтовые воды, верховодка. Я стал копать повыше — сухо.
И опять время прошло. Уже часовня, пока без креста, высилась, озаряя солнечной желтизной окрестность. И по-прежнему мы привозили с собой воду.
Нынче мы приехали сюда с братом Михаилом, а он взял с собой внука Георгия. Батюшка, совершенно не понимающий, как это человек может не работать, благословил нас выкосить высоченные травы вокруг часовни и домика, а я вновь просил благословить меня на поиски родника.
Георгий мог выбирать, с кем ему быть, с дедом или со мной. Но у деда была такая сильно ревущая бензокосилка с такими мерзкими выхлопами, что он пошёл со мной, вниз, под обрыв. До этого дед вымазал Георгия антикомариными кремами, всего опрыскал, и Георгий шёл смело. Спускаться напрямую по такой крутизне не решились, пошли вкруговую.
Пойма реки, то есть место, затапливаемое весной, была выкошена. Поваленные травы сохли, сладко пахли, пробуждая память о детстве и отрочестве. Ведь тогда сенокос был главным событием каждого лета.
Подходы к обрыву походили на джунгли: болотистое место, крапива выше человека, ольха, ива, осока. Хорошо, я был в сапогах, шёл впереди. И Георгий смело лупил палкой крапиву.
— Смелый воин Георгий! — хвалил я. — Крапива выше тебя ростом, а ты не боишься, побеждаешь. Правильно! Читал, как твой небесный покровитель великомученик Георгий какого змея победил? Закаляйся. Как знать, какие змеи тебе в будущем встретятся. Да и внукам моим. Вот бы сейчас были с нами! Господи, помоги раскопать родник! Чтобы и они приехали к нему.
Стали пробиваться к обрыву. Прошли, продрались. Ну, Господи, благослови! Я стал расширять и углублять прежнюю яму. В ней была вода. Но тут кругом стояла вода. Я наивно надеялся, что взбурлит вдруг под лопатой подземная струя, выйдет на поверхность. Столько я видел изведённых из земли, из скал родников в монастырях, на Афоне. Конечно, кто я по сравнению с монахам, но ведь молитву Иисусову, какую сейчас читаю, читали и они.
Копать было тяжело, не молоденький уже. Но и усталости не чувствовал. Копал в сопровождении музыки кровососущих летающих насекомых. Это для меня было симфонией детства, но для Георгия — музыкой ужаса. Но сильнее, чем хор этих кровопийц, слышалась сверху бензокосилка брата.
— Закаляйся, Георгий, и радуйся, что тут комары, слепни, оводы, а оводы и простые, и конские, и строка, да и осы, все тут. Это значит, что мы здесь в чистой атмосфере, комаров же нет в городе.
— А что такое строка? — говорил Георгий, пока ещё защищённый «дезодорантами».
— Это гадина редчайшая. Комар вначале ещё погудит-погудит, овод ещё попугает, даже клещ ещё поползает, а строка жалит в то мгновение, в которое тебя касается. А мошка! Еще тебя не кусанула? Мошка — это мельчайшая дрянь. И в глаза заползает и в уши. — Я просвещал, а скорее, запугивал Георгия, а сам копал и копал, выворачивал тяжеленные комья речного ила, глины, вырывал корни, выколупывал гнилушки. Меня крылатые насекомые грызли и кусали, потому что трудовым потом я быстро смыл всякие мази с лица и рук. Он так обильно проливался, что мне казалось, будто яма, которую я раскапывал, полна уже не водой, а моим потом.
— А раньше были комары? — спросил Георгий.
— Ещё бы!
— А «дезодоранты» были?
— Нет.
— А как? — потрясённо спросил Георгий.
— Да так: когда работаем — некогда замечать, а когда наработаемся, уснём от усталости, и тут хоть кусай, хоть закусай.
Бензокосилка наверху смолкла, и Георгий посмотрел на меня вопросительно. Конечно, ему хотелось к своему деду.
— Да он не утерпит, сам сюда придёт, подождём.
Но вскоре вновь послышался рёв мотора. Значит, заправил бензином и опять косит. Бензокосилка выла отчаянно, будто скашивала уже не только травы, но вообще всю растительность.
— Да, — вспоминал я, — в колхозе брали на покос специального мальчишку, отрока, подростка, это не нынешние фанаты, не тинейджеры, им бы не выдержать.
— Почему?
— А вот целый день попробуй отгонять от лошадей этот весь гнус. Насекомых тучи, лезут под живот, грызут, кусают. Вопьётся овод лошади в спину, ударишь по нему, ладонь в крови. Напился. Лошади бесятся. И писали в нарядах полтрудодня. Знаешь, как назывался этот труд? «Опахивал мух». Раз меня лошадь лягнула, я отлетел, но взрослым не сказал — боялся, что завтра не возьмут. Вот как. Знали, что тяжело, а на работу рвались.
Жарища была такова, что пот с меня лился ручьями. Насекомую гнусность я уже и не отгонял. Начну с ней бороться — копать перестану. А как же монахи? Выставляли себя на ночь этим кровопийцам.
Достали кровососущие и Георгия. Он не жаловался, только вскрикивал от укусов. Пора было его пожалеть. Видно, действие химической защиты кончилось. Но и к деду, к шуму бензокосилки, он не рвался. Да и как он пойдёт один через такие заросли крапивы? А мне хотелось ещё покопать.
— Георгий, не мучайся и на кремы не надейся. Наломай веник, вон ольха, вон берёза, вооружайся и воюй. Это поможет. Как раньше, провожаешь девочку и ветками черёмухи обмахиваешь. Опахиваешь. Эх! — Я разогнул спину. — Была жизнь, сердце замирало!
Снова и снова читал Иисусову молитву, снова и снова вонзался лопатой в заиленное мутное пространство, где-то в глубине зачаливал песок и глину и вытаскивал. А Георгий вовсю махал веником, хлопал себя по шее, по спине, по ногам, будто парился.
Ну, ладно, всё! Я отмыл руки мутной водой, а вот сапоги постеснялся мыть. Значит, верил: тут родник, а кто ж в роднике моет сапоги? Напоследок сделал то, что наметил ранее: перегородил плотинкой из земли и глины пространство между родником и болотцем. Я рассуждал так: родник вытекает и утекает, уходит к реке, наполняется. Если тут родник, то воды в нём прибудет. О, дай-то Бог.
Не было сил вновь пробиваться сквозь крапивное пространство, и мы покарабкались напрямую. Измученный копанием, я еле полз, хватаясь за сучья, стволы и корни, таща за собой и лопату. Георгию-то хоть бы что с его пятёрками по физкультуре. А мои пятёрки остались в середине прошлого века. В одном месте склона сучок под ногой хрустнул, и я полетел спиной назад под обрыв. И ничего! Встал, отдышался и опять покарабкался.
Вверху ещё жарче показалось. Но вдруг отрадно и целительно потянуло ветерком. Брат увидел нас, выключил косилку и крикнул:
— Ну, у батюшки и техника — трижды заправлял, работает. Думаю: да заглохни ты, дай отдохнуть, нет, не даёт.
Мы поглядели друг на друга и рассмеялись: брат был весь с ног до головы обсыпан красно-бело-зелёным крошевом скошенных трав и цветов, а я весь грязнущий. То-то в конце уже не замечал укусов, грязь им было не прокусить.
— На солнце сорок, в тени тридцать семь, — сказал брат.
В домике напились чаю из привезённой воды и решили сходить на реку. Опять пробивались через ивняк, крапиву и осоку. Георгий не расставался с веником.
— Твоего Георгия, несмотря на заграничные препараты, всё равно зажирали. Прямо как Россию. Пока она надеялась, что спасётся всякой заграницей, то и погибала. А как вооружится родной берёзой, так и спасётся от гнуса.
На реке никого не было. Георгий весело бегал по мелким горячим заливам, пугал мальков. Мы с братом даже сплавали на ту сторону. И легко. А ведь в детстве плыть на ту сторону считалось подвигом. Ещё нас удивили воткнутые в песок рогульки для поддержки удилищ. Они вовсю зеленели. Вышли на берег, оглянулись. И увидели дивное зрелище — по течению уплывали наши две дорожки, окружённые пузырьками.
На берегу Георгий показал нам построенную кем-то крепость из песка. Из бойниц её выглядывали бутылочные горлышки, обозначавшие орудия. Крепость восхитила Георгия, нас опечалила.
— Пойдёт в реку вода из освященного родника, может, таких крепостей больше не будет, а? — спросил я.
Брат пожал плечами.
После вечерней молитвы, как благословил батюшка, обошли крестным ходом часовню и домик. Георгий шёл впереди со свечой, я с крестом, брат с иконой Божией Матери. Пели по очереди: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!» Георгий радовался и гордился, что свеча у него не погасла.
Перед сном дедушка вновь обрабатывал открытые части тела на теле любимого внука. А я сразу уснул, как засыпал в детстве. Сразу и без снов.
Надо ли говорить, что утром я шёл на место вчерашних раскопок со страхом и надеждой, с молитвами. Пролетели над головой, снижаясь к реке, два аиста. Как раз над двумя лиственницами.
Сердце моё билось, что сейчас увижу? А увидел я чистейшую воду в чистейшем роднике. Я встал перед ним на колени, умылся, напился! Родник, милый родник, ты вернулся!
Руками разгрёб запруду и с радостью увидел, как струйка воды потекла из родника. Помчался вверх. Мои ещё спали. Георгия я пожалел, а брата растолкал и крикнул шёпотом:
— Родник!
Ах, как нам хотелось скорее обрадовать батюшку, позвонить ему. Но мы были вне зоны связи. Придётся терпеть до вечера, он обещал приехать. Но это же как раз и хорошо, решили мы. Радовать так радовать! И мы целый день занимались родником. Брат наверху делал двухметровый крест, я прокладывал дорогу к роднику. Прорубался сквозь ивняк, крапиву, валил старые деревья, большие оттаскивал в сторону, маленькими выстилал подходы. Георгий, сегодня осмелевший, бегал от меня к деду и помогал нам. Мне приносил доски, деду подавал инструменты и гвозди. Одну большую тяжёлую, метров семи, доску принесли вместе с братом. Положили её на подстилку из ветвей, получился мостик к роднику. Для него сделали квадратный сруб из досок и напиленных брёвнышек.
Ещё расчищали пространство. Вокруг родника светлело и веселело. Георгий вовсю сражался с крапивой. Сегодня вновь жарило, но ничего уже не было страшно — родник спасал. Попьёшь из него, умоешься — и хорошо тебе, и комары отступаются. Принесли кружку, для неё воткнули в землю ивовый прутик.
Торжественным крестным ходом мы несли крест. Я пел: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и святое Воскресение Твое славим». И брат, и Георгий подпевали.
Углубление для установки креста я выкопал заранее. Мы поставили крест, утрамбовали вокруг него землю и камни. И вдруг услышали голоса. Почудилось? Нет, это были люди, человек шесть. Женщины и один мужчина. Приехали грести сено, метать стога и нас разглядели. Радость у них была великой. Пили воду, набирали с собой в бутылки.
— Сколько лет здесь косим и косим и всегда воду с собой берём, — говорили они. — Так ведь и рыбаки даже тоже воду с собой везут, из реки же нельзя пить.
— Ой, женщины, а ведь вот что, — оживилась старшая из них, — ведь уже второй год, как тут аисты поселились. Парочка. Неспроста же.
Вечером приехал батюшка. Мы условились ничего ему не говорить. Он хвалил, что кругом выкошено и дорога к часовне сейчас просторная, а не узкая тропинка.
— Устал, полежу, — сказал он. Прилёг и тут же встал. — Я же вам еды привёз. И воды. Перелейте во флягу. И ехать мне уже надо.
— Батюшка, — попросили мы, — а на реку хотя бы на полчасика сходим?
Он согласился:
— Да, дойдём. Хоть разуюсь, хоть по воде похожу. Ноги отдохнут. Сегодня три молебна, отпевание, ещё крестил. Ещё с рабочими за кирпичом ездил.
Мы пошли. Он впереди и так быстро, что мы еле поспевали.
— Какие молодцы, какую дорожку протоптали, — похвалил он.
Внизу я попросил:
— Батюшка, давайте сейчас свернём направо.
— Зачем?
И тут Георгий не выдержал и закричал:
— Сюрприз! Сюрприз!
И батюшка всё понял. Уже и крест показался среди расчищенного пространства. Батюшка прошёл по доске, вначале приложился ко кресту и запел:
— Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и святое Воскресение Твое славим! — Потом перекрестил родник, зачерпнул воды кружкой, напился, умылся. И всё радовался: — Как милостив Господь, как милостив! Стали строить часовню, стали возрождать село, и родник открылся. Именно поэтому.
А назавтра батюшка приехал со всем необходимым для освящения. Привёз и икону Святой Троицы. В домике развёл кадило, и Георгий гордо нёс его впереди. Пели молитвы «Пресвятая Троица», «Царю Небесный», «Пресвятая Богородице». Пришли к роднику. Батюшка укрепил икону на кресте.
— Здесь Троицкое, и родник, конечно, Троицкий.
Гребцы сегодня вновь работали, уже метали второй стог. Они, бросив вилы и грабли, пришли к нам. Почти все крестились.
Служили водосвятный молебен. С молитвою троекратно погружал батюшка серебряный крест в родник. Потом окропил всех освящённой водой, сделав кропило из молодой осоки.
— Подходи под благословение.
Кто не умел, тому батюшка складывал ладони, правая сверху, крестил, касался склонённых голов.
— Ну что? — весело спросил он — Вот придут антихристовы времена, сорвут с меня облачение, поведут на расстрел, а вам прикажут на меня плевать. Будете плевать?
— Да вы что, да как это так? — заговорили они. — Да мы разве не люди?
В этот день батюшка долго не уезжал. Мы ещё раз сходили с ним к роднику. Уже с ведром. Зачёрпывали из родника, и со словами: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа» батюшка троекратно окатывал нас ледяной водой. И никакая жара не чувствовалась, и никакие комары даже Георгия не кусали.
— Ну что? — весело спрашивал батюшка. — Жить захотелось? А?
— Захотелось! — отвечали мы.
Когда мы провожали батюшку и подошли к часовне, над нами пролетели два аиста.
Владимир Николаевич КРУПИН