11 ноября - 190 лет со дня рождения Фёдора Михайловича Достоевского
Достоевский непререкаем. Нужна смелость, чтобы сказать: «Я не люблю Достоевского». Недавно я беседовал с одним весьма уважаемым мною военным человеком, прожившим огромную жизнь. Заговорили о недавно прошедшем по телеэкранам сериале Владимира Хотиненко, и он заявил, что не смотрел, но не потому, что не любит этого кинорежиссёра. «Мне стыдно признаться, — сказал мой знакомый военный, — но я вообще не люблю Достоевского. Я воспитан на героическом восприятии жизни, мои предки со славой воевали за Россию, русский народ дал человечеству образцы людей высочайшего ума и души. А у Достоевского нет возвышенных героев, у него всё вырастает из человеческой подлости, даже хорошее».
Трудно возразить. Отечественная история восхищает величием духа. Можно назвать тысячи имён русских людей, о которых должны быть написаны дивные книги, чтобы, читая их, люди говорили: «Я хочу быть как этот герой!» и испытывали гордость за свой народ, за свою историю.
Вряд ли найдётся кто-то, кто скажет: «Я хочу быть как Родион Раскольников». Даже желающих быть похожими на князя Мышкина отыщется не много. Не говоря уж о Свидригайлове, Лужине, Мармеладове, Карамазовых, персонажах «Бесов» и многих, многих других персонажах Фёдора Михайловича. Разве что какой-нибудь следователь скажет, что есть чему поучиться у Порфирия Петровича.
Так почему же Достоевский остаётся непререкаемым? Почему стыдно признаваться в нелюбви к нему? И почему вошло в непоколебимый обычай считать его одним из наиглавнейших русских писателей? Мало того, самым православным и глубоко христианским!
Чтобы понять это, нужно вспомнить, что произносит священник перед тем, как мы приступим к Таинству Святого Причастия. Здесь — одно из основополагающих зёрен нашей единственно истинной веры:
— Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога живого, пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз. Ещё верую, яко сие есть самое пречистое Тело Твое и сия самая есть честная Кровь Твоя. Молюся убо Тебе: помилуй мя и прости ми прегрешения моя, вольная и невольная, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением, и сподоби мя неосужденно причаститися пречистых Твоих Таинств во оставление грехов и в жизнь вечную. Вечери Твоея тайные днесь, Сыне Божий, причастника мя приими: не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем. Да не в суд или во осуждение будет мне причащение Святых Твоих Таин, Господи, но во исцеление души и тела.
«Яко разбойник исповедую Тя» — вот где вся суть творчества Достоевского. Все мы уподобляемся благоразумному разбойнику, который в последний миг перед смертью, на Голгофе, умирая на кресте рядом со Спасителем, вдруг озарился светом веры. И Христос услышал глас веры разбойника. Вот как об этом говорится в Евангелии от Луки:
«Вели с Ним на смерть и двух злодеев. И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли Его и злодеев, одного по правую, а другого по левую сторону. Иисус же говорил: Отче! прости им, ибо не знают, что делают. И делили одежды Его, бросая жребий. И стоял народ и смотрел. Насмехались же вместе с ними и начальники, говоря: других спасал; пусть спасет Себя Самого, если Он Христос, избранный Божий. Также и воины ругались над Ним, подходя и поднося Ему уксус и говоря: если Ты Царь Иудейский, спаси Себя Самого. И была над Ним надпись, написанная словами греческими, римскими и еврейскими: Сей есть Царь Иудейский. Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? и мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое! И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лк. 23, 32—43).
Эта сцена, размноженная в десятках судеб персонажей Достоевского, стала основой всего творчества великого писателя. Два разбойника борются между собой — духовно слепой и духовно прозревший. И все персонажи Достоевского — многоликие воплощения этих двух разбойников. Одни безнадёжно слепы, другие увидели свет надежды. Может быть, даже ещё и не веры, а только робкой надежды: а вдруг Он и вправду Господь и Спаситель мира? А вдруг душа моя не исчезнет после смерти, а окажется где-то в ином бытии, где будет суд и приговор куда более строгий, чем позорная смерть на столбе? А что, если хотя бы в последний миг успеть ухватиться, успеть промолвить: «Верую!..»
Два разбойника спорят друг с другом не только устами персонажей книг Фёдора Михайловича, но и сам великий писатель всю жизнь внутри себя слышал этот спор. Он отнюдь не был святым и праведным, и мы прекрасно знаем его жизнь, полную страстей, страстишек, иной раз подлостей. Страстями были наполнены его отношения с женщинами, а ужасающая тяга к игре на рулетке — подлой болезненной страстишкой, в огне которой горел сам обуреваемый, обжигая ближних и в первую очередь — преданную жену Анну Григорьевну.
Святые и праведные чаще всего рождаются с верой в душе, хранят свет целомудрия. Но нередко приходят к этому сиянию из глубин греха и разврата, вырвавшись из засасывающей трясины. Достоевский именно так двигался к праведности. Путь его религиозного становления был очень долгим. Известно, что в юности он исповедовался и причащался, но затем пережил охлаждение к вере, которое привело его в круг атеистов, взахлёб зачитывающихся письмом Белинского к Гоголю, письмом, насквозь пропитанным желчью безверия и призывами сбросить «оковы Церкви». Считается, что приговор по делу петрашевцев был излишне суров, что приговорённые к смерти, а затем «в последнюю минуту» помилованные были духовно раздавлены, унижены и оскорблены, что над ними немилосердно поиздевались. Но если бы не эта страшная издевательская казнь и не каторга, вполне возможно, путь Фёдора Михайловича ко Христу и Церкви Христовой оказался бы длиннее, мы видели бы в нём либерала и в тридцать, а то и в сорок лет, он не вышел бы на противостояние Тургеневу и прочим западникам, революционерам и безбожникам. Сколь это ни цинично, но Достоевский вовремя получил тяжёлую оплеуху судьбы, и в том был промысл Божий. «И на каторге между разбойниками я, в четыре года, отличил наконец людей… Что за чудный народ. Вообще время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его», — признавался он сам.
Когда же Фёдор Михайлович пришёл к Церкви Христовой? Поразительно, но в довольно поздний период своей жизни. К самому институту Церкви до пятидесятилетнего возраста Фёдор Михайлович питал некое раздражённое чувство и сам признавался, что «попов не любил». С одной стороны, его раздражало несовершенство и невежество многих священнослужителей, которое было при нём, есть сейчас и будет всегда. Оглянитесь вокруг, сколько среди вас знакомых, которые скажут: «Не хочу ходить в храм. Однажды зашёл, там старухи злые, священник грубый, служба ведётся кое-как». При этом, если при получении визы в иностранное государство с ними обойдутся грубо, они не скажут: «Ах, так? Не буду больше ездить за границу!» Или если их обхамят в магазине, они не прекратят ходить в магазин, будут, пусть в другой, не в тот, где обхамили. И к врачам не перестанут обращаться, встретив однажды нерадивого эскулапа. Отношение же к Церкви нередко именно такое: «Я хотел оказать честь Богу, пришёл в храм, а тут на тебе! Ну и не буду больше ходить».
С другой стороны, Достоевского отталкивало от Церкви и то, что он оставался в плену страстей, особенно игорных. Как человек честный он не мог прийти, исповедоваться в этой страсти, а потом вновь броситься в её пучину. Осознавал, что непременно бросится, даже после исповеди, а пойти на такое не мог, ибо укоренение в грехе после того, как в нём исповедовался, гораздо более тяжкий грех.
И лишь в 70-е годы, в последнее десятилетие жизни, Фёдор Михайлович стал ходить в храмы. И очень не любил, чтобы это было замечено кем-то. По свидетельству очевидцев: «Он всегда к заутрене или к ранней обедне ходил. Раньше всех, бывало, придёт и всех позже уйдёт. И станет всегда в уголок, у самых дверей, за правой колонной, чтобы не на виду… Мы все так и знали, что это — Фёдор Михайлович Достоевский, только делали вид, что не знаем и не замечаем его. Не любил, когда его замечали».
Образ Спасителя он носил в своей душе всегда, даже в пору увлечения либеральными идеями. Слова, высказанные Достоевским в письме к Фонвизиной, стали классическими: «Если б кто доказал мне, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели со истиной». Очень красиво, хотя для православного человека сама постановка вопроса звучит дико — как это кто-то смог бы мне доказать, что Христос вне истины и истина вне Христа! Очевидно некое лукавство. Настоящего верующего никто не способен убедить в неистинности Спасителя. Тем не менее такой неожиданный поворот мысли несёт в себе некоторую уловку для шатающегося ума. Кто-то восхитится сказанным и согласится с Фёдором Михайловичем, что в любом случае лучше быть со Христом, хотя бы как с недосягаемым идеалом человека, а там, глядишь, оставшийся со Христом со временем уверует, что Он также и истинный Бог наш. Не случайно Достоевского называли «детоводителем ко Христу», буквально переводя на русский греческое слово «педагог» (παιδαγωγός) — так в Древней Греции называли раба, который обязан был отводить детей в школу и из школы, а также следить, чтобы дети не шалили. В этом детоводительстве ко Христу православный писатель и видит своё предназначение. Фёдор Михайлович был и впрямь настоящим детоводителем ко Господу, тысячи людей, прочитав его книги, возвращались или впервые приходили сердцем к Спасителю мира.
Вот почему Достоевский остаётся любимейшим нашим писателем, потому что в лабиринтах его книг есть двери, открыв которые можно пойти ко Христу. Пусть в последний миг своей жизни, но, как благоразумный разбойник, раскаяться и подняться к спасению. Замечательно написал Розанов: «О Достоевском никак не скажешь: "Мне до него нет дела". До Достоевского есть дело каждому: ибо никто не может быть равнодушен к своей душе. Достоевский не "он"… как всякий; Достоевский — я, грешный, дурной, слабый, падший, поднимающийся. По тому, что он есть я, и притом каждого человека я, — он встаёт с такою близостью, с такою теснотою к каждому, как этого вообще нет ни у одного писателя, кроме Лица и Книги, которых мы не упоминаем… Он говорил, как кричит сердцевина моей души».
Смело о своей нелюбви к Достоевскому писал ярый антихристианин Ленин: «На эту дрянь у меня нет свободного времени», «морализирующая блевотина», «покаянное кликушество», «пахучие произведения», «явно реакционная гадость». О «Бесах»: «Перечитал книгу и швырнул в сторону». «"Братьев Карамазовых" начал было читать и бросил: от сцен в монастыре стошнило». Но что взять с осатанелого безбожника, который способен был обронить фразу: «Всякий боженька есть труположество». Ленин и ненавидел Достоевского, прекрасно понимая могучую силу притяжения ко Христу, исходившую от великих книг великого писателя.
Хотя в церковь Фёдор Михайлович стал приходить только в конце жизни, Евангелие всегда оставалось для него главной книгой. Недавно к юбилею Достоевского в издательстве «Русский мир» вышел замечательный двухтомник. В первом томе факсимильно воспроизведён личный экземпляр Евангелия Достоевского, Новый Завет 1823 года издания, подаренный писателю в 1850 году жёнами декабристов в Тобольске по пути следования на каторгу. Кроме принадлежности великому Достоевскому, издание имеет несомненную библиографическую и историческую ценность, потому что в 1826 году продажа экземпляров перевода Нового Завета, об издании которого в 1815 году распорядился император Александр Первый, была прекращена. Но исключительно важно в этом издании то, что Евангелие содержит многочисленные отчёркивания карандашом, пометы чернилами, загибы страниц, сделанные Достоевским. Многие из них не очень хорошо видны в факсимильном воспроизведении, поэтому поля книги снабжены специальными указаниями публикаторов.
В статье В.Н.Захарова «Достоевский и Евангелие» проводится безспорная мысль, что Евангелие было главной книгой Достоевского. Статья В.Ф.Молчанова рассказывает об оптико-электронной реконструкции авторских маргиналий, вложенных в Евангелие Достоевского.
Не менее важны и интересны отмеченные Достоевским места из Нового Завета, где рассматриваются они сквозь призму отражения в творчестве писателя. Например, Б.Н.Тихомировым берётся отчеркнутая Достоевским цитата из Евангелия от Матфея, глава 1, стих 18—26, и здесь же приводится фрагмент из романа «Братья Карамазовы», появившийся, на взгляд комментатора, под влиянием процитированного евангельского текста. Очень кропотливая, ответственная и нужная работа!
Александр Юрьевич СЕГЕНЬ