Вторые сутки без сна и отдыха наш партизанский отряд пытался оторваться от преследования наступавших «на пятки» карателей. На бронетехнике, с миномётами и овчарками откормленные в тылу немцы прижимали нас к непроходимому болоту.
Обстановка была хуже некуда. Для прорыва не хватало ни сил, ни боеприпасов. В отряде были раненые. Согнав со всей округи полицаев, подтянув отряды и заминировав обочины дорог, опытные каратели обкладывали нас со всех сторон.
Учитель немецкого еврей Гольдин, подключившись к телефонному кабелю немецким же аппаратом и прослушивая переговоры, уловил, что по наши души прибывают спецчасти егерей и СС.Выход был один — гнилое болото. Болото, которое на карте упиралось в Гаринский лес. Через этот лес можно было выйти в Кряжный массив. А там, если повезёт, присоединиться к Дёминскому отряду. Небольшому, но боевому. Уроженец здешних мест пулемётчик Савич говорил, что бывалые охотники и те завсегда обходили эти гиблые места.
Почему немцы в нас так «вцепились», знали не многие. Неделю назад отрядной разведгруппе латыша Бриедиса через подпольщиков в городе и своих людей в комендатуре удалось добыть кожаный, запечатанный сургучом портфель важного берлинского полковника, подорвав его машину и перебив охрану из сопровождения. Но из-за предательства и в городе, и, как оказалось, в отряде все подпольщики погибли. А отряд должен был спешно уходить, не дождавшись самолёта из-за линии фронта. Немцы об этом явно знали. Но нам надо было идти. Идти, чтобы уйти. И мы шли, не зная куда.
Под утро головные проводники наткнулись на густо заросший островок. Заняв круговую оборону, мы наконец могли отдохнуть и обогреться «без огня». Выставив дозорных, Бриедис приказал своим людям осмотреться, потому что на карте этот островок обозначен не был. И как оказалось — не зря. Разведка обнаружила старую, но добротную землянку, вход в которую был умело замаскирован. В неё снесли всех тяжело раненных, чтобы уберечь их от моросящего дождя. По стенам обжитой землянки висели иконы. В углу — лампадка и образ Богоматери. Решено было отдыхать до наступления темноты. Но в полдень дозорные задержали смело вышедшего на остров и прошедшего топь седого, но бодрого старика. Его тут же отвели к командиру. Савич опознал в «болотном» старике ещё до войны пропавшего деда Миная. Как оказалось, этот дед хорошо знал и помнил Савича и всю его родню.
Вдовый Минай, брат местного батюшки, жил с единственной дочерью и внуком, отец которого пропал, уехав на заработки. Чтобы спасти своих от ссылки, он решил отдать писарчуку «раскулачной» комиссии здоровяку и разгуляю Тимошке замуж поповскую племянницу с «довеском». Но поставил условие, чтобы «невеста» прилюдно отреклась от своей веры и сорвала с себя крестик. Сам он спилил и сбросил купольный крест с церкви. Набожная женщина решилась на смертный грех. Она повесилась в сарае, оставив подле себя нательный крестик. Вынув из петли и в одиночку схоронив за оградой доченьку, Минай изчез. Все думали, что погиб в дотла сгоревшем фамильном доме. А как оказалось, дед ушёл в болота вместе внуком Мотей. Рассказав всё это, на все вопросы старого чекиста Бриедиса дед Минай ответил разом: «В сидоре моём еда и мази на травах. То вашим раненым сгодится. А вскорости внучек мой подойдёт. Он-то вас из болота выведет».
Дед не соврал. Угловатый, одетый во всё на вырост, не учившийся в школе долговязый мальчишка, придя в землянку, прежде встал на коленочки под образами. Расстегнув ворот и вынув крестик, начал молиться. Молился он так, как уже не одну сотню лет молились все его предки, веруя в Бога и вверяя себя только Ему. Кто был в сознании, смотрели на него как заворожённые. Смотрели так, как будто увидели что-то такое, что уже давно забыли, потеряли.
— И о чём ты Его просишь? — неожиданно раздался голос незаметно вошедшего командира.
— Его все просят. Токо не об том, о чём надо, — твёрдым, спокойным и почти мужским голосом ответил подросток.
— А о чём надо? — помолчав спросил командир.
— Чтобы все люди на земле умирали только от старости, — произнёс парнишка. Произнёс так, что все замерли.
— Значит, все?!
— Все.
— Ты и крестик носишь? — уже как-то по-доброму заметил командир.
— Это мамин.
Жестом позвав фельдшера Панько, командир вместе с ним молча вышел.
Вечером отряд тронулся дальше, оставив на островке заслон и отряд Бриедиса с дедом. Вышло так, что теперь жизнь всех нас зависела от верующего мальчишки, судьба которого была покорёжена и большевистской властью, и этой ненавистной войной. Но Мотя вывел остатки отряда к лесу.
Дёминцы приняли нас как родных. Мотю определили в детский дом, нас по госпиталям, а Гольдина сразу с аэродрома куда-то увезли. Подлечившись и получив назначение, я по пути решил проведать нашего юного спасителя. Но из детдома Мотя сбежал. Искать деда. А ещё и потому, что мальчишки дразнили его «поповичем» и в драке отобрали у него крестик, который впоследствии «конфисковала» заведующая. Я его выпросил у неё, клятвенно обещая, что никому об этом не скажу. Простенький такой крестик. Но это было всё, что у Моти осталось от его мамы.
Пригодились ли документы, нами вынесенные из того портфеля, — узнать не пришлось. Только через много лет по окончании войны нам, уцелевшим, стало известно, что после ночлега группе уйти не удалось. Их выдал писарчук Тимошка, теперь возглавлявший местных полицаев. Выдал не по «идейным» соображениям. В окружённом сарае Бриедис с портфелем в руках отстреливался до последнего. Забрав портфель и расстреляв уже убитых, эсэсовец приказал сжечь сарай. Вот только всё важное из тех документов учитель Гольдин тайком от всех переписал карандашом в старую Библию из той самой землянки. А выносил Библию Мотя.
Долго искал я нашего Мотю после войны, но безуспешно. В двадцатую годовщину Победы я по путёвке отдыхал в Прибалтике. Гуляя по одному красивому и нешумному городу, вышел к православному храму. Не знаю почему, но я не смог пройти мимо. Внутреннее убранство его, тишина как-то успокаивали. Постояв немного, я решился подойти к молодому батюшке, который тихо разговаривал со служительницей, продававшей свечи. Обратившись к нему, я рассказал, что, будучи крещённым, но не верующим, уже столько лет ношу с собой крестик человека, спасшего жизнь мне и ещё многим людям. Теперь же я не знаю, как мне быть и что мне делать с этой очень дорогой для меня вещью. И я достал Мотин крестик и показал его батюшке. Тот, взглянув, взволнованно попросил разрешения рассмотреть его поближе. Увидев, как он брал в руки тот самый крестик, у меня в горле перехватило. Он держал его на ладони, что-то стал шептать, переводя взгляд то на меня, то на крестик. Руки его слегка задрожали. Строгое лицо изменилось. В глазах появились слёзы. Когда же он поцеловал крестик и произнёс: «Это мамин…», уже не выдержал и заплакал я. И только теперь во взгляде этого священника увидел лицо того самого мальчишки, который уже тогда за всех нас молился.
Павел БРИГИС