Мысль о покаянии терзала меня на затёртых до грязного блеска дощатых нарах воронежского узилища. Желание покаяться не покидало мою душу и в концлагерях Крайнего Севера, когда, заполняя всё морозное небо, трепетали в нём от края и до края огромные пурпурные, жёлтые, зелёные и фиолетовые полотнища сполохов. Господи, помилуй меня грешного!
Было это в лето 1928 года. Мы, несмышлёныши, шагая в строю под дробь барабана, орали: «Мы раздуем пожар мiровой, церкви и тюрьмы сравняем с землёй!». Но не удалось грешникам того времени пересилить тысячелетнюю веру предков наших.
И тут в Лебедянский родительский дом приехал из Москвы мой старший брат Константин. Видя мои походные рвения под барабанный бой, он сказал:
- Часовенку за слободой знаешь? Четыре иконы там. Опиум для народа эти иконы, самый дурман. Пойдёшь туда и поснимаешь. Вот с ним пойдёшь, - и он указал на соседского мальчишку Петьку.
Часовня стояла на выезде из Кузнецкой слободы испокон веков. Там, прямо за плетнём крайнего двора, начиналось ржаное поле. Я манил Петьку в рожь, и мы залегли. Стали опасливо вглядываться то в полевой просёлок, то в крайние дома слободы. Вытягивая изо ржи шею, я прошептал: «Костя велел тайно: сняли и сняли. А кто - неизвестно. Сами мужики и поснимали. Понятно?».
В деревянной часовенке на дубовом устое в тёмных нишах на все четыре стороны стояли иконы. С одной из них взирал на нас скорбный лик Божией Матери. На кончике лампадного фитиля перед образами подрагивала жёлтая капелька пламени.
Я выдохнул: «Скорей!» - и выскочил из ржи. Петька схватил икону, в спешке опрокинул неугасимую лампаду. Вздрогнуло пламя, затухло. «Скорей!» - опять прошипел я и, оглядываясь, нырнул в рожь.
Рожь, закрывавшая нас по глаза, неожиданно распахнулась. Мы взбежали на плотину, бросили иконы в воду. Покачиваясь на воде, глаза святых смотрели на нас укоризненно. Я испугался, отбежал, но строгие глаза настигли меня и тут.
- Они глядят! - испугавшись, вскричал я. - Петька, они глядят!Мы бросили в иконы камни. В спешке чаще всего промахивались, но бывал и меткий бросок. Камень глухо ударял в лики святых, и доски вздрагивали. Били мы долго, но и расколотые иконы всё ещё не тонули, глаза святых всё с таким же скорбным недоумением взирали на нас.
«Хлеб наш насущный даждь нам днесь», - молили каждое утро и вечер матери наши. А в хлебе-то насущном Господь за грехи наши и отказал. В самом городке нашем отвешивалась по карточке паечка, а пригородные слободы и этого лишили. Никакого хлеба мы с весны 1933 года в глаза не видели.
Ребятишки приловчились собирать прошлогоднюю картошку, сушили её и толкли в ступе на чёрную тяжёлую муку, из которой матери наши пекли что-то вроде жёстких оладий, скрипящих на зубах. Каждая мать раскладывала их на равные кучечки, и голодные взгляды детей неотрывно следовали за движениями иссохшей её руки. В каждое блюдо она плескала черпачок постных крапивных щей. Но и всю крапиву быстро везде повыдёргивали.
И тут стала наливаться колхозная рожь. Забравшись у крайнего слободского плетня в самую гущину, я шелушил в ладошку мягкие ещё зёрнышки и долго их пережёвывал. Прислушивался чутко: не попасться бы, за колоски судили.
Однажды на полевом просёлке остановилась рессорная пролётка, послышался неторопливый начальнический голос:
- Глянем-ка на урожай...
Испугавшись, я пригнулся и бросился бежать подальше от опасной дороги. У межи я машинально оглянулся: прудик, куда мы с Петькой побросали иконы, уже зарос болотной осокой и ряской. Я смотрел туда завороженно.
Омуток вдруг взволновался, ряска быстро с него сбежала, и через слой очистившейся воды в далёкой глубине глянула безкрайняя небесная синь. Оттуда, из этой далёкой синевы, смотрели на меня скорбные глаза Божией Матери. Распростёртый ниц, я лежал, чувствуя горячую землю всем своим взволнованным телом. Видение потрясло меня. Я боялся встать и опять встретить осуждающий взгляд Божией Матери.
До сих пор тот страшный мой отроческий грех гнетёт душу. И я молю: «Благая Мати, Пречистая и Благословенная Богородице Марие, милость Сына Твоего и Бога нашего излей на страстную мою душу!»
Николай Васильевич ВОЛЫНЧИКОВ