В конце 2024 года в российских онлайн-кинотеатрах появился четырёхсерийный документальный фильм «У края бездны. Битва за Мариуполь глазами очевидца». Автором идеи и режиссёром выступил уроженец Донецка Максим Фадеев. Это рассказ об освобождении Мариуполя весной 2022 года глазами донбасского батальона «Сомали». Это первая документальная картина о событиях в Донбассе после начала СВО, которую можно посмотреть в крупнейших онлайнкинотеатрах страны. Ожидается, что фильм вскоре появится в широком прокате.
Максим Фадеев рассказал главному редактору ИА «Регнум» Марине Ахмедовой, какую главную цель ставил перед собой, зачем обществу нужна жестокая правда, от которой многие по-прежнему отмахиваются, а также почему невозможно избежать войны, а нужно к ней готовиться.
– Максим, вы наверняка не раз слышали в связи с вашим фильмом, что «такое нельзя показывать широкому кругу зрителей». Как думаете, нужна ли такая правда о войне?
– Обществу очень нужна правда о войне. Война пришла к нам после того, как мы про неё забыли. Мы много говорим, что помним нашу Великую Победу: «Бессмертный полк», много памятников, уроки в школах… На самом же деле мы забыли, что такое война.
– А зачем нужно было помнить о войне, если у нас много лет было мирное небо над головой?
– Война идёт уже 11-й год. Мне, например, ещё 1 декабря 2013 года стало понятно, что война будет. И я начал к ней готовиться, покупать тактическое снаряжение и видеооборудование. Но я не мог предположить, что война начнётся в моём родном Донбассе.
Думаю, что одна из основных причин войны – равнодушие. Когда я звонил своим родственникам, они спрашивали: «Что у вас там происходит?». Говорю: «Война». Они: «Какая война? Это какие-то террористы по вам стреляют». Может быть, кто-то нам и сопереживал, но то, что идёт война, не понимал никто.
– Вы хотите сказать, что чем равнодушнее общество относится к войне, которая идёт не где-то там, условно говоря, в Африке, а рядом с твоими людьми, тем сильнее навлекаем на себя войну?
– Да. Фильм так и называется «У края бездны», потому что Украина находилась у края бездны все восемь лет до начала СВО, но ничего не делала, чтобы схлопнуть эту чёрную дыру.
И Украина провалилась в бездну. А теперь у края бездны оказалась Россия.
Война на Украине – это просто один из инструментов для создания условий, чтобы всё потом в один момент обрушилось.
И нас от этого безумия отделяет очень тоненькая прослойка.
– Как вы думаете, эти восемь лет, что шла война в Донбассе, как должен был жить простой украинец, чтобы не подходить ещё ближе к краю бездны?
фронта была в 20 километрах от города, там люди были внутренне мобилизованы. Они могли предположить, что будет война. Но когда мариупольцы спрашивали, почему стреляют по домам, когда идут городские бои, для меня это было чем-то диким. Люди же восемь лет жили у войны, рядом с линией фронта.
– Она же до них не долетала.
– Поэтому такие фильмы нужны. Чтобы люди знали, что во время войны жизнь гражданских не стоит ничего. Люди знают, что есть слово «война». Но они не понимают, что это отменяет все другие слова: мир, мама, счастье, Родина.
Когда в Донецке началась война в апреле 2014 года, мы называли это войной, Украина называла это АТО. Но для тех, кто там оказался, это однозначно была война. Когда по твоему микрорайону работает дивизион 152-мм САУ, это нельзя назвать никаким другим словом.
– И всё-таки: представьте, что я человек, у которого над головой было 70 лет мирного неба после ужасающей войны. Как мне жить?
– У нас в школе была начальная военная подготовка и гражданская оборона. Я знал, куда наш класс должен эвакуироваться в случае ядерного удара. Мы знали, что у нас должны быть ватно-марлевые повязки. Учились, как использовать противогаз, как наложить жгут и как упасть в ямку при артобстреле, а не просто на асфальт. Всё это было. А потом почемуто решили, что все мы такие мирные и что войны никогда не будет, поэтому мы не будем строить бомбоубежища.
Как это было в Мариуполе? Все старые дома были приспособлены, чтобы можно было в них спрятаться, а все девятиэтажные здания – нет. В пятиэтажках в подвале можно было укрыться, а в девятиэтажке – нет. Там просто был полутораметровый подвал.
– Мне кажется, от обывателя сложно требовать, чтобы он готовился к войне, когда у него вокруг всё мирно.
– Речь не идёт о том, чтобы готовиться сидеть в окопах.
Нужно налаживать горизонтальные связи, искать единомышленников, заниматься физической подготовкой.
– А вы до войны, которая началась в 2014 году, кем работали?
– Работал в индустрии гламура. Мы издавали корпоративный журнал для одной из сетей вроде «Кристиан Диор». По сути дела, обслуживали донецкую элитку. У них были платья по 120 и шубы по 150 тысяч евро. И я для них креативил всякие штуки. Рекламная продукция, журнал, фотосессии в Италии – всё это мы делали.
– А что ваш внутренний голос по этому поводу говорил?
– Я просто жил и жил. Но за год до Майдана я оттуда ушёл, потому что почувствовал противоречия. И начал снимать свой первый документальный фильм о митингах против добычи сланцевого газа в Славянске и окрестностях. Мы проехали семь районов и увидели, что народ практически умер и не готов дальше сопротивляться. Люди смирились с тем, что их отдали в рабство.
– Может быть, вы надеялись, что ваши фильмы станут прививкой?
– Да. Когда мы делали «У края бездны», у нас было несколько идей. Первая: показать, что такое война. Вторая: показать пацанов, которые на этой войне выросли. Как они воевали и как погибли. Моя задача проста – показать людей и войну.
– То есть вы сейчас понимаете: если война должна произойти, её ничем не остановить?
– Да, это так. Но люди должны хотя бы понимать, что это такое. Должны к ней как-то готовиться. Она уже совсем рядом.
Глобальная война стала реальностью на ближайшие 30-40 лет. На войне ты постоянно думаешь о войне. С мая 2014 года нет ни одного дня, чтобы я не думал о ней. И герои в моих фильмах об этом думают. Знаете, пока тот, кто это начал, не нажрётся, война продолжится. Мои герои рассуждают об этом: «Одним деньги, другим боль». Так и есть. Ничего в мире не изменилось.
Пока мы не научимся жить в этом новом мире и не вернёмся к Богу, всё так и будет. Потому что основа государства, когда мы можем жить без Бога, по сути дела, была придумана 400 лет назад. И сейчас этот мир пришёл к эпохе упадка.
Кстати, у нас утерян опыт фиксации войны. Во время Великой Отечественной войны и у нас, и у нацистов кинохроника считалась приоритетным инструментом пропаганды. В это дело вливалось максимальное количество средств и талантов. И у нас было то же самое. Сейчас этого нет.
К примеру, шла битва за Курахово. Перед этим были Угледар и Артёмовск. Потом будет Покровск. Сколько там киногрупп находится? Ни одной. Мы с Сергеем Белоусом вдвоём сняли кинолетопись за народные деньги.
– А вы думаете, это нужно видеть?
– Конечно. Совершаются тысячи подвигов ежедневно, а мы никогда не узнаем ни лиц этих ребят, ни то, что они сделали.
– Мне просто кажется, что такая хроника – это страшные кадры. Не так уж много людей решатся их посмотреть. Если вы поймаете какого-нибудь москвича и покажете ему это, он притухнет надолго.
– В этом-то как раз и смысл всего, что мы делаем. Мы хотим показать, что война совсем рядом. И мы видим пробуждение людей, судя по их отзывам и реакции.
– Но ведь смотрят те, кто предрасположен это посмотреть.
– Не только. Как раз мы хотим, чтобы фильм увидели как можно больше людей. И когда он вышел на платформы, то вышел из пузыря Z-тусовки. Его стали смотреть все. У него сейчас на «Кионе» самый высокий рейтинг из всех фильмов, что там есть.
Нам присылают свои отзывы. Вот, например: «Вы мне вскрыли мозг, вы меня перепрошили. Всё это время я относился к этому полностью равнодушно, старался выкинуть это из своей жизни. Не замечал. А теперь понимаю, насколько я ошибался все эти годы».
– А что в фильме создало такой эффект?
– Здесь же не просто бои за Мариуполь показаны. Мы видим, как герои, которые сражаются в Мариуполе, воевали в 2017 году. Люди понимают, что это – не пропаганда. Такое просто невозможно снять пропагандистским образом. Это и есть жизнь.
Почему фильм такой длинный? Потому что ни одним видом искусства невозможно рассказать, что такое война. Можно дать хотя бы немножко прочувствовать.
В фильме есть сцена, когда наши бойцы штурмуют больницу четыре дня с применением гаубиц и танков. А потом оказалось, что в подвале этой больницы сидело 120 гражданских, в том числе маленький мальчик. И они там сидели 40 дней без света. В лампадке свечи были. Я туда вошёл, фонарём посветил, а мальчик закричал. Я могу только предположить, что он чувствовал, когда сидел там 40 дней и потом четыре дня штурма пережил.
Представьте, что рядом с вами упал вагон с углём. Примерно такой грохот даёт всего один выстрел танка. А это длилось четыре дня. А перед этим мальчик видел, как сгорел его дом и как погиб его сосед. Это чувства только одного мальчика. А что чувствовали остальные 120 человек? Это даже в фильм не вошло.
Я много общался с местным населением. И это одна из проблем армии. Раньше у нас был институт замполитов. Рядом всегда был офицер, который общался с пленными и гражданскими из освобождённых районов. Сейчас это полностью упущено, некому общаться.
– Мне кажется, дээнэровские могут общаться с гражданскими.
– Могут. Да и я сам в какой-то степени функции замполита выполнял. Я очень много общался с гражданскими.
Самое опасное время для гражданских – сумерки. Когда ты в темноте где-то передвигаешься, ты можешь погибнуть.
Но мирные жители не понимали правил войны, что в сумерки лучше не выходить или что без документов лучше не передвигаться по Мариуполю. На моих глазах люди допускали слишком много фатальных ошибок.
Идёт штурм дома. Обычная хрущёвская пятиэтажка. В ней сидят вэсэушники, мы её штурмуем. Оттуда выходит мужик, идёт к нашим и просит закурить. И вместо того, чтобы уйти в тыл, возвращается в пятиэтажку, которую штурмуют.
– Наверное, у него там кто-то был.
– Никого не было, он там был один. Похоже, он потом погиб. Это было полное безрассудство. Если ты находишься в здании, которое штурмуют, и ты из него выбрался, зачем в него возвращаться?
– Это психология. Это место казалось ему безопасным. И он в него рвался. Я не сомневаюсь, что большая часть моего окружения вела бы себя ровно так же.
– Но не туда, где штурм идёт. Поверьте: когда по дому идёт штурм, по нему в любой момент может начать работать танк.
Спасение только в том, что линия фронта прошла через тебя и ты можешь уйти. Гражданские, когда линия фронта переходила через их дома, могли спокойно уйти в тыл. А в ту сторону они не могли уйти, их не пропускали.
– Как вы думаете, почему люди становятся такими безпомощными?
– Потому что они не представляют себе, что такое война. Я не знаю, почему я знал. Мы бежали вместе с коллегой, у него на камере светился светодиод. Противник – в пятистах метрах. У него в сторону противника была обращена белая сумка. И когда по нам начали стрелять миномёты, я упал в ямку, а он упал прямо на дороге.
– В него попали?
– Нет. Попали в девчонку, её сзади в шею ранило. Это был первый день моего пребывания на войне.
– Что случилось с девчонкой?
– Увезли на скорой. Повторюсь: «Зарница», НВП и Советская армия дали мне некие представления о том, как вести себя в такой ситуации.
– Вы неподходящий пример. В 2014 году приехали сами в Донецк, могли бы уехать вообще туда, где не стреляют. А потом в 2022 году попросились в «Сомали» и оказались в Мариуполе. Это был ваш добровольный выбор. А
вы могли бы, если бы захотели, все эти восемь лет жить без войны с дорогими шубами?
– Мог бы, как это сделали мои коллеги. Но война пришла ко мне домой. Я должен был собрать вещи и убежать? Это моя Родина. Как говорит мой герой: «Ты можешь уехать. А твои мама и папа? Ты тоже их с собой заберёшь?». Самое главное – это Родина. Я всё время говорю, что слова «Родина, мама, мир» для большинства людей не стали пустышками. А когда ты всё это теряешь и понимаешь, что не можешь больше найти такого места, как твоя Родина, это самое тяжёлое. В фильме есть момент, где боец смотрит на территорию противника, а там, за терриконами – родина моего деда. Я как-то показывал это своему коллеге и просто разрыдался. Потому что за каждым
кадром стоит что-то сильнее, чем просто картинка. Каждый боец, с которым я провёл много лет, стал моим другом.
– Что для вас было бы хуже: разрушить Родину на земле или в душе?
– И то, и то тяжело. Когда её нет на земле, то её и в душе уже нет. Я иногда смотрю хронику из городов, через которые уже прошла война. И не представляю, что чувствуют люди, которые там жили.
– А на новый Мариуполь вам нормально смотреть?
– В Мариуполе сейчас морально гораздо легче находиться, чем в Донецке. Потому что жизнь там восстанавливается.
Ты видишь, как оживает город и как люди улыбаются.
– А вы можете забыть всё, что видели в Мариуполе?
– Конечно. На самом деле это всё очень легко. Сейчас много говорят про посттравматический синдром. Но когда ты на правильной стороне и понимаешь, для чего ты это делал, у тебя он менее выражен.
– Я была в Мариуполе в марте. Это был тяжёлый опыт. Мне кажется, это такая трагедия, что снять её невозможно. Она как небо, а ты как маленькая песчинка. Как вы решились что-то начать высекать из этой глыбы?
– Да, это трудно. В Мариуполе это пережили сотни тысяч человек. То, что я сделал, – это была первая попытка хоть как-то об этом рассказать. Только когда я на дроне в первый раз взлетел над городом, я осознал масштаб происходящего.
Когда маленькая штурмовая группа на семь человек бежит в огромный квартал, где полная неизвестность… И одновременно ты видишь, как туда работает танк, как оттуда убегают гражданские и как ревёт лев из зоопарка. Я на всю жизнь запомнил звук Мариуполя. Это какофония из выстрелов и тишины. Самое страшное на войне – не артобстрел, а тишина после артобстрела, когда всё вырубилось. Машины не ездят, заводы не работают, холодильники не гудят, люди попрятались. Я это видел в Славянске и в Мариуполе. Это очень угнетающая и ошеломляющая штука.
– «Война».
– Да-да. Лев ревёт. На парашюте спускается пилот российского сбитого самолёта, по нему противник ведёт огонь, он падает на территорию противника. И это всё в голове не укладывается – в XXI веке горит весь город.
– И ради чего? Ради того, чтобы кто-то мог носить эти шубы?
– Нет, чтобы Мариуполь стал русским.
– Это для нас. Но вряд ли бы мы стали развязывать такую трагедию только для того, чтобы он стал русским.
– Мы потом снимали ещё один фильм уже про восстановление Мариуполя. Там у нас был главный герой: фотограф, который пережил всё это в самом Мариуполе. И у него были такие слова: «Мы готовы были заплатить ещё большие жертвы, лишь бы Мариуполь стал русским».
То же самое я о себе могу сказать. Почему люди взяли оружие? Почему я взял камеру? Потому что это война за душу народа и за сознание людей. Кто-то смирился с тем, что он больше не русский, и теперь ненавидит Россию. А кто-то не захотел смириться с тем, что Жуков и Ватутин – это не наши герои. И те, кто не смирился, взяли в руки оружие. С 2014 по 2022 год я показывал душу донецкого народа.
– А это не наша общая душа?
– Она общая, но другая. Помните Петра Лопахина из фильма «Они сражались за Родину»? Это как раз шахтёр из Донбасса. Он варил раков и флиртовал с женщинами. Лихой, безбашенный, отмороженный. Такие парни отдавали свои жизни, не осознавая этого. Я помню первый шок российских добровольцев, которые встречались с донецкими пацанами – то, насколько легко они погибают.
– Меня это тоже всегда поражало с 2014 года. Наверное, это всё-таки нелегко. Просто они словами сказать не могли.
– Это нелегко. Но они такие. И я помню многих, кто уже погиб. Например, Шрек. Стоит в шортах, шлёпанцах и с автоматом: «Эх, нам бы ещё танки дали, мы бы до Лондона дошли». Я его снимаю, а через год на 9 мая вижу, как идёт девушка с четырьмя детьми и несёт его портрет…
Это же обычные светлые пацаны, которых называли террористами. Это и было расчеловечивание жителей Донбасса.
– Вы сказали, что донецкие парни – светлые. Это очень сложно объяснить.
– На войне попадаются самые разные типы. Но в основном это обычные донецкие пацаны. Они сильно отличаются от москвичей и жителей других российских регионов, потому что производство в Донбассе связано с большими коллективами и рисками для жизни. С самого детства они знают, что такое смерть. Ребёнок идёт к бабушке на кладбище и видит 120 одинаковых могил, потому что люди погибли в один день.
Может быть, он кого-то лично знал. Или это были родители его друзей.
В фильме показаны три друга – пулемётчика с Лидиевки (посёлок при шахте в Донецке. – Примеч. ред.): Бабай, Лёва и Козырь.
Несмотря на то, что они выглядели как бомжи (через 40 дней боёв на них вся одежда сгорала, они надевали то, что находили, и только потом – что-то трофейное), у них был опыт войны восемь лет. В Мариуполе именно бойцы «Сомали» оказывались в полуокружении, потому что всегда вырывались вперёд. Они прорывали линию обороны, а через них потом заходили российские подразделения. Они четыре раза прошли Мариуполь.
Был момент, когда перед ними не могли пройти три других подразделения, в том числе морпехи. Зато штурмовые группы Ромы Воробья прошли их пешком, потому что им было плевать на смерть.
Я тоже это пережил после 60 дней штурма.
– Это усталость или боль?
– Это физическое и психологическое изнеможение вынести очень тяжело. Бывали случаи, когда боец настолько устал, что не мог влезть в окно или перелезть через перила. Ему хочется, чтобы это побыстрее закончилось.
– А вы в те дни ни разу не говорили себе: «Зачем я сюда заявился, я же даже не военный?»
– Я такой же, как они. Просто шёл с камерой следом за ними. Помню, что такой же вопрос задал мне матрос в старом терминале: «Мы туда идём, нас там могут подорвать». Я говорю: «Ты же тоже идёшь. Только ты идёшь с автоматом, а я делаю более важную движуху. Я снимаю это. Это важнее, чем убить какого-то “киборга”».
– А почему вы такой же, как они?
– Я обычный советский человек. Донбасс был самым советским регионом СССР. Многонациональным. Меня недавно спросили: «Ты русский или украинец?». Да у нас об этом никто не знал. Я, к своему стыду, только в 13 лет узнал о национальности «еврей». До этого даже не слышал этого слова. В Донбассе все национальности переплавились. Мы гордились достижениями СССР: «Буран», звёзды Кремля, Останкинская телебашня, сталелитейные заводы, шахта «Комсомолец Донбасса» на 10 тысяч человек. Это тяжёлый физический и интеллектуальный труд.
– Но вы же не работали со всем этим. Вы работали с шубами. Извините, что я к ним прицепилась.
– Нет, я со всем этим тоже работал. Шубы – только часть моей карьеры. Я должен был работать на атомной станции по распределению. Мои коллеги строили АЭС по всему СССР. Но я туда не поехал после армии, потому что уже Союз распался.
– Я прицепилась к шубам, потому что на войне делаются деньги. А я в Мариуполе видела гражданских, которые лежали через каждые пять метров, замотанные в простыни. Но на другом-то конце – те, кто зарабатывает, покупают себе на эти деньги предметы роскоши и никак нажраться не могут. Как это совместить в одной голове?
– Может быть, если кто-то из них увидит мой фильм, о чёмто задумается.
– А вы думаете, они могут задуматься и от чего-то отказаться?
– Нет, конечно. Капиталист при трёхсотпроцентной прибыли уже ни о чём не думает. Но, может быть, их дети что-то увидят. А война – то война. Нам надо с ней смириться и понять, как жить в войне.
– Вы так говорите, будто нас ожидает нечто худшее.
– Не хотелось бы, но вполне возможно. Поэтому и фильм этот сделан.
– То есть зритель должен понять, что война в Донбассе началась не в 2022 году?
– Именно так: помни войну и знай, что она началась не в 2022 году. Зритель это чётко видит в фильме и понимает, что это правда, а не пропаганда.
– Потому что вы показали всё как есть?
– Показать всё как есть невозможно. Реальность – ещё страшнее и сложнее.
Ещё хочу сказать, что сейчас Украина мобилизуется, а мы как бы демобилизуем себя. В этом весь ужас. Мы говорим, что войны нет, и убираем её.
По роду занятий мы анализировали деятельность противника в информационном поле. Возьмём стриминговые платформы. Наш фильм – первый на стриминговых платформах России фильм о войне. А украинские стриминговые платформы снимают оригинал-контент про войну.
– Вы сказали, что ваш фильм ценят за то, что это не пропаганда. Там действительно нет доблести, что наши бравые солдаты идут защищать и освобождать город. Но у тебя всё равно остаётся ощущение, что ты прикоснулся к свету в душах людей, про которых он был снят. А в украинском контенте всё оперативно и красиво. Это похоже на американский боевик. Но после просмотра остаётся ощущение, что ты приоткрыл дверь в ад и увидел чертей.
– Я их не могу смотреть, потому что они некачественные.
Но они есть. А у нас нет фильмов, они не снимаются. На Украине снимаются, их спонсируют топовые IT-компании, банки. Наши банки не спонсируют наше документальное кино про наших русских солдат. Это минус им.
– Вернусь к теме души страны и народа. Если бы вам сейчас дали много денег от какого-нибудь банка и попросили снять кино о душе страны, что бы вы показали?
– Героев очень много. Мы ещё до СВО хотели об этом снять фильм, чтобы разобраться. Поэтому я пока ответа не знаю. Хотя я уже побывал во многих регионах России. Наверное, об этом я бы снял фильм.
– Почему не о войне?
– Как раз на войне это лучше всего раскрывается. Но тут тоже есть много заблуждений. Например, мне в Мариуполе было интереснее снимать донецких пацанов, чем россиян, потому что россияне говорили заученными фразами, не понимая всей глубины.
– А сейчас понимают?
– Понимают. Уже третий год воюют. Но и тут есть проблемы. Один из командиров недавно писал мне: «Провожу занятия с личным составом, показал твой фильм. Так многие из них даже не слышали про бои в Мариуполе». О Донецком аэропорте, Гиви и Мотороле они вообще не знают. Они просто жили, а потом резко решили пойти на контракт.
– Получается, сколько бы ты не уходил от войны, она за тобой придёт?
– Если ты не интересуешься политикой, политика заинтересуется тобой. А в современном мире войн будет больше. Они, чтобы выжить, должны захватить наши ресурсы, в том числе человеческие. Но победа в любом случае будет за нами.
У нас просто выхода другого нет.
Беседовала Марина АХМЕДОВА
(Текст интервью даётся в сокращении)