Больших радостей в моей жизни, чем радости детства, мне не дождаться. И не надо. Для радости хватает воспоминаний о них.
Вот я, больной, попал в больницу, да ещё и в отделение, которое называется заразным бараком. Стоит на отшибе от основного корпуса, весь занесённый снегом. В него не пускают. В нём почти никого. Я очень тоскую по маме, по братьям и сёстрам. Сижу у печки, рву на кусочки разные бумажки и подношу их к щели под дверцей. Их сразу утаскивает. В печке гудит, потрескивают берёзовые дрова.
Ещё от того тоскливо, что мы каждый вечер почти сидели у своей печки, не большой, русской, а печки сбоку, называемой подтопком. От слова подтопить. Её топили под вечер, для тепла в избе морозной ночью. А наше утешение и радость незабываемая – картофельные печенишки. Они назывались пекульки. Выбирали картофелины покрупнее, покруглее, мыли их чисто-чисто, резали на кружочки. Кружочки эти клали на горячую плиту, иногда до того раскалённую, что она в темноте вечера прямо светилась багровым светом.
Солили сверху, следили, чтоб не подгорели, переворачивали, снова присаливали. Немного ещё держали на жару и снимали.
Прямо сейчас ощущаю их незабываемый вкус. Ничего вкуснее не едал.
А уж сколько всего во всех странах перепробовал. Всякие чипсы хрустящие перед нашими пекульками – примитив безвкусный.
Хорошо помню няню в этом отделении. Меня жалела, даже по голове погладила. Но я от этого съёжился: это же не мама.
– Ну, сегодня холодища, – говорит няня. – Ещё поднаметну. О, да кто-то стучит. – Идёт в коридор за поленьями.
Возвращается с газетным кульком и говорит мне: – Это тебе. Брат да сестра.
Спрашивали, где окно твоё. Сказала. Да сказала, что к нему не пролезть. Намело снегу страшенно.
Запах от кулька совершенно понятный – это наши пекульки.
Я счастлив, вытаскиваю их по одному, съедаю торопливо. Они ещё даже тёплые.
По окошку с улицы стучат. Подскакиваю, гляжу. Да, брат старший и старшая сестра. Брат уже в пятом классе, сестра в четвёртом, я в третьем. Как они смогли протащиться через сугробы – диво дивное. Этому и няня изумляется.
– Сестра-то чего плачет? – спрашивает она. – А, варежку потеряла.
Да, сестра показывает мне голую ладошку. И в самом деле плачет. Холод же. Брат ищет варежку в снегу. Снимает варежку со своей руки и натягивает её на ладошку сестры.
Я говорю няне:
– Возьмите мою варежку. Я же тут, в тепле сижу.
– Нет, отсюда ничего нельзя выносить. Перед выпиской у тебя всё продезинфицируют. Идите, идите, – машет она им рукой.
Сестра вытирает слёзы варежкой брата, машет прощально. Уходят, увязая в снегу. А я обнаруживаю, что кулёк опустел.
Утром няня весело говорит мне:
– Варежку-то я нашла. Видно, спала с ладошки, да, видно, наступили на неё, да и замяли. Скажи адрес, я занесу.
Через час пойду. Ох, дети, дети. Такие маленькие, а братика пожалели. По сугробам прямо плывом плывут.
Я решил написать домой письмо.
Выдрал из тетрадки листок. Поблагодарил за пекульки. Написал, что болеть не хочется. А ещё просил испечь пекулек и принести. Для няни. Я же даже не угостил её. Чтобы скрыть эту просьбу от неё, сложил листок конвертикомтреугольником, как солдатское письмо. Такие у нас тогда были в каждом почти доме.
Написал адрес: Советская, 61. Запомнил его, когда ходил с отцом на почту выписывать газеты: районную, две областные, центральную «Лесную промышленность» (отец работал в лесхозе), а для нас «Пионерскую правду».
– А раньше не Советская была, а Троицкая, – заметил он.
Это я тоже запомнил.
И то запомнил и помню, что няня прогребла в снегу дорожку от крыльца до окна. И то, как весело приплясывала на дорожке сестра и крутила ладошками в маминых варежках.
А ещё именно она написала мне письмо в таком же треугольнике: «Эх, ты! Чего ты пикаешь? “Пикульки!” Насмешил! Не от слова пикать, а от слова печь, пекарь. В школу пора, грамотей!»
Ещё приписала: «Алька и Мишка тоже к тебе просились, но мы их не взяли, холодно». Потом она будет директором школы.
А пекулек они принесли столько, что за один раз мы с няней их не съели.
Владимир Николаевич КРУПИН