Образ Христа проступает сквозь своды русской поэзии различно, разнообразно, иногда в самых неожиданных ракурсах, как, например, у Николая Гумилёва:
Вскрываются пространства без конца,
И, как два взора, блещут два кольца.
Но в дымке уж заметны острова,
Где раздадутся тайные слова,
И где венками белоснежных роз
Их обвенчает Иисус Христос.
Русские особо чувствуют Христа: и нежно, и часто по-домашнему; порой по-крестьянски, когда Он входит в деревни, встречается с детьми или взрослыми, испытывая их. И по-аристократически, как через классицизм пел Алексей Апухтин:
Распятый на кресте нечистыми руками,
Меж двух разбойников Сын Божий умирал.
Кругом мучители нестройными толпами,
У ног рыдала мать; девятый час настал:
Он предал дух Отцу. И тьма объяла землю.
Совершенно особый Христос у Сергея Есенина – от русских нив, от крестьянского словаря, в чём-то отдающего церковнославянским, древним. Он – млечный, хлебный, просяной – и Христос, и язык Есенина:
Я вижу – в просиничном плате,
На легкокрылых облаках,
Идёт возлюбленная Мати
С Пречистым Сыном на руках.
Она несёт для мира снова
Распять воскресшего Христа:
«Ходи, мой сын, живи без крова,
Зорюй и полднюй у куста».
Иисус – среди нас: образом Христа, Его сущностью пропитана поэзия Есенина, будто всеприсутствием своим Иисус наполняет каждый луч, всякий колос:
Вот она, вот голубица,
Севшая ветру на длань,
Снова зарёю клубится
Мой луговой Иордань.
Славлю тебя, голубая,
Звёздами вбитая высь.
Снова до отчего рая
Руки мои поднялись.
Вижу вас, злачные нивы,
С стадом буланых коней.
С дудкой пастушеской в ивах
Бродит апостол Андрей.
И в колосе сокрыт великий космос, всякая жизнь таит в себе бездну, а люди – вообще бездны в телесных оболочках. А вот сложное, в чём-то тяжкое, очень величественное постижение доли Иисуса, продемонстрированное поэтом, не снискавшим широкой известности, – Николаем Николаевым:
Любовь сильней гвоздей
к кресту Меня прижала;
Любовь, не злоба Мне судила быть на нём;
Она к страданию терпенье Мне стяжала,
Она могущество во телеси Моём.
И та любовь есть к вам,
хоть вы от ней бежите;
Крест тело взял Моё, а сердце взяли вы:
Но Я дарю его, а вы исторгнуть мните,
А вы на агнеца, как раздражённы львы.
Сложно и невозможно проникнуть в тайны
лабиринтов божественной любви…
Вот острая реакция на повествование о муках Христа. Язык Евангелий сух, как известно, но поэтическая фантазия взовьёт и раздует сильные костры:
Я до утра читал божественную повесть
О муках Господа и таинствах любви,
И негодующая совесть
Терзала помыслы мои…
Так Константин Льдов использовал расхожую рифму «повесть - совесть» для выявления сущностного восприятия истории.
Семён Надсон развернёт повествование под названием «Иуда». И от имени уже мурашки бегут по коже. Он развернёт его сильно и стройно, загораясь от вечного прошлого и стремясь зажечь других нешуточным огнём.
Валерий Брюсов – математик поэзии, словно стремившийся рассчитать формулу каждой строки:
Настала ночь. Мы ждали чуда.
Чернел пред нами чёрный крест.
Каменьев сумрачная груда
Блистала под мерцаньем звезд.
Нечто символическое, тяготеющее к глобальному Слову, которое было у Бога и которое было Бог, – прорастало сквозь поэзию Фёдора Сологуба:
И много раз потом вставала злоба вновь,
И вновь обречено на казнь бывало Слово,
И неожиданно пред ним горела снова
Одних отверженцев кровавая любовь.
Мощно видела Анна Ахматова: тут знание того, что Вселенная есть единый организм, а люди плохо умеют чувствовать это:
В каждом древе распятый Господь,
В каждом колосе тело Христово.
И молитвы пречистое слово
Исцеляет болящую плоть.
Взрываются корни: мы отдаляемся от Христа всё дальше и дальше. Мы живём сейчас так, будто смерти нет, словно вечно будет длиться этот сверкающий хоровод соблазнов, кружение суеты и многое, многое другое.
Мы живём, как подлинные материалисты.
Но пласты русской поэзии, посвящённой Христу и событиям, разыгравшимся более двух тысяч лет назад, и каких не было важнее в истории мира, – призывают к иному…
Александр Львович
БАЛТИН