27 января ушёл из жизни Владимир Александрович Гречухин – писатель-краевед, член Союза писателей России, заслуженный работник
культуры РФ, почётный гражданин г. Мышкина. Ему было 80 лет. Про
Владимира Александровича Гречухина знает неширокий круг любителей и защитников отечественной старины. А вот имя его детища известно в наши дни всей России – это город-музей Мышкин, место паломничества туристов, популярный туристический бренд.
Практически всю свою жизнь Владимир Александрович Гречухин, которого называли иногда «князем Мышкина», посвятил возрождению своего любимого городка. Не просто сохранению старинных храмов и домов, открытию музеев, но именно возрождению Мышкина, начиная с названия и возвращения статуса города.
Ещё будучи школьником, он задумал создать в городе краеведческий музей, о котором узнала бы вся страна. И в 1966 году действительно организовал этнографический музей под открытым небом. А в 1987 году при его активном участии был разработан бренд «МышЪгород», который стал популярным и у российских, и у иностранных туристов. Сейчас в Мышкине уже несколько уникальных музеев русской древности. Есть даже Академия краеведения «Тютчевский дом».
Сегодня, когда просвещённые люди говорят про Мышкин, то сразу называют Гречухина, и наоборот. Это как про Ясную Поляну и писателя Толстого, про художника Пластова и деревню Прислониха.
О подвижнической деятельности Владимира Александровича его друг и писатель Анатолий Николаевич Грешневиков написал книгу «Вечный поиск краеведа». За 40 лет их дружбы Грешневиков получил от Гречухина сотни удивительно мудрых и искренних писем.
Перед недавним уходом из жизни Гречухин послал другу последнее письмо, откликаясь на только что прочитанную им книгу Анатолия Грешневикова «Борисоглебские вёрсты». Письмо, свидетельствующее о громадном таланте и мудрости самородка из Мышкина, гения места Владимира Гречухина.
Последнее письмо Гречухина
Дорогой Анатолий!
Любая жизненно достоверная и жизненно убедительная книга рождает в душе и разуме читателя отзвуки своих мыслей и чувств. А порой неожиданно приводит к отзвукам знакомости не только мысленной или сердечной, а и непосредственно фактической. Вот и в твоей «…летописи погоста Никольского» я вдруг встретил упоминание о судьбе о. Мардария, чья память мне не только известна, но и по-отечески близка.
После угличского села Деревеньки он служил в моём родном селе Юрьевское Мышкинского района, это место и стало последним в его настоятельских трудах. Здесь последовал его очередной (и последний) арест, последний перед расстрелом. Мои односельчане хорошо помнили этого человека и немало рассказывали и об его строгой жизни, и об его душевно открытых проповедях, и об его последнем наставлении: в час его грядущего ареста (он его ожидал) ничем не проявлять своего сочувствия или жалости и даже из окошек не глядеть на то, как его поведут из села. Даже такие малые формы сочувствия будут расценены как активное соучастие в антисоветских делах! Даже в этот день он явил глубокую заботу о прихожанах.
А Толстоухов… Ну что ж, человек как человек, самый обыкновенный, только всю жизнь находился на другой «полочке» чиновной иерархии, нежели многие другие. Он далеко не из худших, просто один из «винтиков» тогдашней государственной машины. Чем он лучше или хуже и нынешних многочисленных «болтиков» или «саморезов»? Сегодня я не испытываю к ним ко всем ничего, кроме усталого сожаления или столь же усталого недоумения. Как до прежних было не достучаться – так и до многих нынешних никак не докричаться. Мы с этими вполне нормальными и хорошими людьми столь разные, что друг друга даже и не слышим, хотя порой говорим во весь голос. Как у тебя прекрасно сказано: «Бог, как говорится, и лес не уравнял».
Разве Иринарх был равен прочим монахам своего монастыря? Но я из сегодняшнего дня этим монахам благодарен за то, что после каждого отрицания этого старца они вновь оказывались способными понять, что без него монастырь – это только камни, а живой души в нём и нету… Ведь жить в монастыре – это ещё не значит вполне обратиться к Богу. Что делать, «Бог и лес не уравнял…».
В этом движении моих мыслей мне вполне неправым казался Тростников, говорящий, что «в небольшом городке в полной безопасности можно жить, не чувствуя себя одиноким и обделённым». Обделённым себя можно чувствовать даже в лесу или на болоте. А вот одиноким очень легко оказаться хоть в малом городе, хоть в мегаполисе. Неужели мы сами этого не знаем? Иногда это одиночество способно подступать прямо к горлу, хотя кругом отнюдь немало людей и даже здороваешься с кем-то из них, а одиночество – не избыть. Иным людям страстно желается разорвать этот круг одиночества и вырваться куда-то в другие места, к другим людям, в другой мир, где вроде бы всё совсем по-другому, где едва не рай земной… Господи, сколько таких мятущихся мы видели… Но все они ошибались, люди везде оказывались почти одинаковыми, и одиночество вновь находило этих несчастных...
Способна ли вера в Бога спасти от этого одиночества? Да, очень многих спасти способна. Но не всех. Однако очень выручает. Ей дано духовно организовать человека, и с этим ему становится легче.
Мне кажется, Достоевский относился именно к таким людям. Его обращение к Богу в моём понимании было в первую очередь излиянием души. Кому-то же нужно её излить? Всегда есть властно побуждающая необходимость этого…
Излить её человеку всегда затруднительно, да и испытываешь потом большое затруднение перед ним, кого ты «нагрузил» своими «исповедальными откровениями». И лучше Бога никто тебя не выслушает и не воспримет. А интеллигенция? Прекрасная это среда, но душевно почти всегда такая разрушенная, такая нецельная и такая шатучая, что там, бывает, и опереться-то не на кого. И я не думаю, что прямые отношения с Богом – это для спасения души.
По-моему, это для сердечного самоизлияния, для облегчения чувств, без которого тяжело становится.
Однажды по поводу размыслительного общения с современниками мне случилось нерадостно сказать, что «нам отвечает только эхо». Правда, речь шла больше о деятельной гражданственности, нежели о мысленной. Но разве в области душевно-сердечного не то же самое? Что в столице, что в «райгороде» такого отклика ждать не следует: его уже по определению быть не может.
Даже и о Чехове почти никто (или никто?) откликнуться не мог бы. Тем более сегодня, когда громадному большинству Чехов знаком не более, чем древнеегипетские авторы. Сегодня люди склонны откликаться разве что на дамские романы или на замогильные рассказы Акунина и, конечно, на подвиги Гарри Поттера. И это совершенно нормально, у каждого времени свои песни. Вот и у Чехова песни были «своими», живущими совершенно в русле и в веяниях своего времени. Хотя… Хотя во времена Чехова жил, например, замечательный педагог Рачинский, самоотверженный герой, пошедший поперёк всесокрушающего течения… Кстати, ты, очевидно, не был в его Татеве в Оленинском районе? Понимаю, это не было твоей целью, хотя место по-своему уникальной значимости…
...Сегодня преподавать Закон Божий в его традиционной редакции – это дело не только безнадёжное, но и пагубное для дела веры. В этой части христианская (и православная в том числе) педагогика, кажется, оказалась слепа и безпомощна.
Она не смогла работать с исторической религиозной мифологией. И нигилизм (и атеизм!) в семинариях и духовных академиях в своё время был едва не повальным. Не нужно бы сегодня это повторять. Но тупо повторяем. Полагаю, что здесь даже Распутин был совершенно неправ, говоря о неповреждённой шкале наших православных ценностей. Нужно же смотреть, что и где сохранилось и сохранилось ли? Картина получается сегодня очень дробной и неубедительной.
А возвратясь к преподаванию Закона Божия, нельзя не согласиться с тем, что сегодня преподавать его следовало бы именно культурологически. Это, наверное, смогло бы вывести православную педагогику из тупика и привело бы к безспорному – то есть к «первостепенной значимости нравственного камертона» – ведь всё живёт и сохраняется именно там, где есть в человеческой жизни чувство тональности совести. И отсюда, наверное, только шаг (даже полшага) до «души цивилизации». И всё может оказаться достаточно единым: Душа, Вера, Нация. Но, увы, наши священники – неисправимые догматики и схоласты. И тот порыв к Церкви, что возник в 80-е и даже в 90-е, у них словно сквозь пальцы ушёл.
Но было бы нечестно и недостойно их в чем-то винить, они такие же люди, что и мы, и им большее – не по силам.
И сегодня в провинции я не вижу начал, из которых могла бы начать создаваться Россия, тем более Россия русских людей. Может быть, в столицах что-то живёт и идёт по-другому… Может быть, там уже имеются сильные и деятельные группы реальных национальных деятелей? Может быть, «стрелки» народных столичных настроений постепенно смещаются куда следует… Может быть, но нам (мне) отсюда не видно.
И если сегодня попытаться думать о возрождении национальной культуры, а тем более если вести речь о возрождении традиций, то здесь я не вижу никакой надежды на успех. И особенно безнадёжен вопрос традиций, здесь для меня нет и не может быть ни единого проблеска надежды. Да и где эти традиции? Какие? В какой части бытия? Ничего не вижу, хотя и пытаюсь приглядываться.
Это как прошлогодний снег – и хорош он был, да давно уж стаял. Ведь у любой традиции должен быть её носитель… А где эти носители? Кучки фольклористов и фольклористок в смазных сапогах и длинных юбках? Вполне сочувствую им и даже уважаю, но для всего остального населения – это скорее ряженые, нежели серьёзные люди.
Что может быть традицией? День города? Масленица? Затрудняюсь что-то ещё назвать. Да и много ли весит такое знание или незнание? А любовь-то к прежним традициям (если их вдруг гдето откопать!) найдётся? Давным давно уж нет её, уж скоро сто лет...
Самая пронзительная часть твоих «Вёрст» для меня – это «Уславцевский летописец». Это сильно и по-читательски очень впечатлительно. Все главные герои – светильники добра. Но как же они одиноки… И какой же при этом ещё более нерадостной воспринимается обыкновенная (и в то же время совершенно необыкновенная) их жизнь.
В «Летописце» у тебя много не только подлинной «неблагоукрашенной» и «непослащённой» жизни, но много и глубоких суждений. Чего стоит у тебя «содружество больших величин». Мысль, достойная хорошей высоты озарения и восприятия. А с этим рядом буквально рассыпано много тактичных поправок к нынешней журналистской и даже искусствоведческой речи. Например, о грамотном значении «родового слова» по отношению к имени селения. Господи, сегодня даже этому русских приходится учить...
Я прочитал «Летописца» со сложным чувством, в коем перевились-переплелись сердечная боль, душевное умиление и безкрайняя печаль. Эта вещь тебе удалась. До тоски сердечной удалась…
Душевно твой,
Володя Гречухин, г. Мышкин