Впервые я увидел его в больничном коридоре, когда меня ночью по «скорой» привезли с ковидом в больницу.
Приёмный покой представлял собою сдвинутые столы в холле первого этажа, за одним из которых сидел уставший и облачённый в «ковидный скафандр» дежурный врач. Поначалу я был один, но пока врач оформлял необходимые документы, подвезли ещё несколько человек. Среди них был и Александр. Среднего телосложения, слегка уже лысеющий мужчина, лет, думаю, около тридцати шести, в очках, несколько отстранённого вида… Такой, знаете, типичный представитель технической интеллигенции или, как раньше говорили, «физик».
Потом меня увели на КТ, а затем в сопровождении санитарки в «скафандре» сопроводили на седьмой этаж.
Мы вошли в тревожный, продуваемый сквозняками, но тем не менее душный полумрак коридора, заставленного кроватями. С мучительным подвыванием надсадно работали кислородные концентраторы. Тогда я ещё не знал, что это такое, но вот именно это мучительное, с подвыванием вразнобой гудение, а также тяжёлый, хриплый кашель, отдалённые стоны и вскрики время от времени – всё это создавало странную и тревожную атмосферу.
Мне предложили на выбор одну из двух свободных коек. Одна стояла в самом проходе, а вторая – в углу и как бы в некотором затишке и удалении, у окна. Конечно, я выбрал вторую. Прошёл туда и стал располагаться. Прямо возле койки тумбочки не было, но стояла квадратная приземистая банкетка, наверное, ещё с восьмидесятых годов, просторная, как стол, так что я свободно разместил на ней пакеты с вещами.
Вскоре послышались шаги, и в сопровождении санитарки, тоже с пакетами, прибыл тот самый человек, на которого я обратил внимание в приёмном покое. Ему ничего не оставалось, как занять «проходную» койку в коридоре, от которой я только что отказался, и мне немного совестно было, что вот я так «хорошо» устроился за счёт другого.
Несмотря на странноватую и душную атмосферу, я как-то уснул.
Утром уже всё было иначе – светло и ясно. Оказалось, место, где я лежал, некогда было коридором урологического отделения, переделанного потом в ЛОР-отделение, а с усилением коронавирусной эпидемии превращённого в ковидное. Койки здесь располагались в более-менее разумном порядке, так, чтобы врачи могли свободно ходить между ними, приближаться к пациентам и производить необходимые манипуляции, подвозить оборудование (порой довольно громоздкое), да и просто иногда забирать человека, перекладывать его на каталку, чтобы увезти в реанимацию. Увы, случалось и такое.
Уже в первый день пребывания в ковидном отделении я успел заметить и понять, что болезнь эта коварна, непредсказуема и в каждом человеке действует по-разному, так что врачи вынуждены, что называется, «на ходу» составлять протоколы лечения и реагировать оперативно на всякие неожиданные и радикальные изменения в самочувствии своих пациентов.
Медперсонал разного уровня и технические службы работали чётко и слаженно. Лечащие врачи приходили утром и шли по палатам, производя обход, опрашивая больных и назначая лечение… Вслед за ними принимала эстафету целая группа дежурных врачей, которые контролировали общее состояние пациентов. За «армией» дежурных врачей шла «армия» медсестёр и медбратьев, которые готовили и раздавали лекарства, ставили капельницы, делали уколы и т.д. Причём им то и дело приходилось терпеливо объяснять больным (некоторые из которых вели себя довольно капризно), что они – медсёстры и медбратья, не назначают лечение, не контролируют и не меняют схемы приёма препаратов, а только исполняют решения и реализуют назначения лечащих врачей.
Ну и последняя «армия» – это армия низшего, если можно так сказать, технического звена. Впрочем, понятие «нижних» и «вышних» было здесь относительно. И именно на этих добрых и самоотверженных тружениках лежала большая часть рутинной и тяжёлой повседневной работы. Это именно они в надлежащее время собирали мусор в пакеты, вывозили его в пластиковых контейнерах, заменяли, обновляли какие-то расходные материалы, поддерживали чистоту и порядок в помещениях, словом, обеспечивали возможность для нормальной работы «высшего» медперсонала и в итоге для эффективного лечения больных.
Но я отвлёкся от главной темы моего рассказа, а именно – от истории о человеке по имени Саша.
Утром я понял, что он по-настоящему «тяжёлый». Большую часть времени он неподвижно лежал на койке, но если отправлялся куда-то, то в прямом смысле этого слова едва передвигал ноги и то и дело «заваливался» то в одну, то в другую сторону от крайней немощи… Конечно, все мы здесь (во всяком случае, находящиеся в «острой фазе») – были слабы и немощны, но вот это «пьяное» хождение Саши как-то навевало на мысль, что у него в самом деле всё обстоит серьёзно.
К слову, сами врачи настаивали, чтобы больные по возможности не ходили даже в туалет, аргументируя это так: «Вы там падаете, разбиваете себе головы, и нам от этого только проблем прибавляется». Но кому же из более-менее вменяемых и чувствующих ещё в себе силы людей захочется «ходить под себя», то есть в судно, если есть хоть малейшие силы справлять нужду самостоятельно. Это понятно.
И мы ходили, но вот, как я сказал уже, степень немощи у всех была разная. На второй день нашего пребывания в ковидном отделении по некоторым приметам я стал догадываться, что Саша как будто собирается уже отходить в «мир иной». То есть я видел, как он, возвращаясь из очередного похода по нужде, валится кулём даже не вдоль кровати, а как-то наискось, как придётся, и лежит так навзничь без движения.
Апогеем этого кризиса был довольно громкий и напряжённый разговор одной из санитарок с Сашей на второй день нашего пребывания в госпитале. Помню, он уже лежал в полусознательном состоянии, а сестричка (опытная, как я понимаю, и «набившая» уже глаз) энергично и громко уговаривала его поесть. То есть просто поесть хоть что-нибудь, потому что пища – это энергия, без которой человек не может существовать, а человек больной – быстро теряет силы и может «уйти» элементарно из-за истощения жизненных ресурсов.
Саша всё это слушал и возражал негромко. Я понимал, что он просто не может и не хочет думать сейчас о еде, сама мысль о которой ему отвратительна… Я всё это слушал вполуха, понимал и чувствовал проступающее отчётливо в словах медсестры выверенное опытом – отчаяние. Я как-то ясно уловил эту интонацию: что она понимает и осознаёт то, что мы не понимаем и не осознаём. Что Саше – условно говоря «кирдык», если он не внемлет и не начнёт хоть что-то предпринимать сам для того, чтобы помочь своему организму справиться с болезнью и кризисом…
Увы, опасения сестрички оправдались в тот же день к вечеру. Кто-то из дежурных врачей, непрестанно проходивших по коридору, вдруг остановился, задержался возле Саши, склонился над ним, и сразу градус тревоги поднялся. Прозвучали энергичные призывы и тревожные голоса… И ещё один врач подошёл, а за ним ещё… Так что их трое уже собралось возле Сашиной койки, и последовали громкие обращения к нему, проверка реакции зрачков… И стало ясно, наконец, что Саша уже впал в кому и не реагирует ни на что. Вот так… На глазах у всех, буквально за полтора дня, молодой и вроде бы более «перспективный» по сравнению с другими (пожилыми, отягощёнными хроническими заболеваниями и т. д.) человек, переступил незримую грань.
Сашу в сопровождении аппарата искусственной вентиляции лёгких и капельницы на колёсиках спешно увезли на каталке в реанимацию.
Мне его было почему-то особенно жалко, и я всё вспоминал, как он, встречаясь в коридоре, как-то вопрошающе взглядывал на меня (может, понимая, что я священник) и как будто хотел заговорить… И крестик у него был на груди такой… не «демонстративный», знаете, кажется, даже не серебряный и не золотой уж точно, а самый простой, может быть, именно свидетельствующий о том, что Саша действительно человек верующий и православный. И вот он хотел (может быть, в последние часы своей жизни) поговорить со священником. Но я первый не завёл разговор, и он не задал вопрос… А теперь его с открытыми глазами, не реагирующими на свет, – увезли в реанимацию, и что будет дальше – большой вопрос.
Я стал молиться за него, просить у Господа, чтобы Он даровал ещё ему время для покаяния и для приобщения Божественной жизни…
Так шло время. День за днём. Неделя прошла, а о Саше не было ни слуху ни духу. Я продолжал молиться о нём, но не знал о его судьбе и не дерзал загадывать. Только надеялся, что он всё-таки жив. Хотел не раз расспросить о нём у кого-нибудь из врачей или санитарок, но я не помнил лица тех, кто принимал в нём участие, кто забирал и увозил его на каталке… «Там» ведь нет лиц, все в одинаковых «космических» этих костюмах и потому неудобно просто начинать расспрашивать у кого попало наудачу неизвестно о ком…
И вот наступил изумительный для меня и радостный день, точнее вечер, когда я в очередной раз отправлялся в фойе, чтобы подышать через открытое окно свежим воздухом, и вдруг – навстречу мне по коридору идёт, хоть слабенький ещё, но всё-таки живой и даже по виду окрепший – тот самый Саша!
Какая же это была радость!
А потом мы вместе побрели с ним в то самое ночное фойе, и там стояли такие советские ещё, соединённые в ряд деревянные кресла с поролоновой сидушкой и коленкоровой красной обивкой, подранной жёстко, как будто когтями диких зверей.
Но сидеть на этих стульях было удобно и хорошо. И тишина была ночная, и ветерок освежал из открытых окон, и мы с Сашей неспешно и так по душам разговорились.
Оказалось, он сам из Красноярска. Точнее, из расположенного в его окрестностях небольшого городка Емельяново. И у Саши там дом, жена на сносях и пятеро детей. Пятеро детей!
Какое счастье, думал я, что врачи вовремя обратили внимание на тяжкое состояние этого славного и «заряженного на жизнь» человека. Какое счастье, что он не погиб в горячке скоротечной болезни, не оставил вдову с детьми! Я смотрел на него, как на Лазаря четверодневного, и благодарил Бога за это несомненное чудо возвращения от смерти в жизнь.
Саша приехал в Крым для заключения коммерческого контракта. Кто-то из сибирских бизнесменов решил построить в районе Алушты коттеджный посёлок, словом, организовать небольшой, но «тёплый» бизнес. И вот Саша в качестве бизнес-партнёра приехал по этим делам и, кажется, даже успел заключить необходимые договоры, но неожиданно заболел и его по «скорой» привезли из Алушты в Симферополь. И Саша с каким-то даже изумлением рассказывал, как неожиданно быстро всё произошло, что не было никакой «раскачки», а что болезнь развивалась стремительно, и он сам не ожидал и не понял, почему земля стала вдруг «уходить из-под ног». Вообще странно как-то он об этом рассказывал. Так обыденно и просто, точно сам ещё не понимал, что именно он пережил и от чего избавил его Господь. Впрочем, понимал, конечно, потому что с теплотой сердечной и умилением радовался о жене, говорил о том, что она там перенесла за все эти дни и как рада была, когда он смог наконец-то ей позвонить и рассказать, что чувствует себя лучше и даже уже идёт на поправку…
– Ну да, – говорил он, глядя на меня через линзы больших очков. – Странно, но я очень быстро прихожу в себя, и у меня вот даже взяли уже ПЦР-тест, и он отрицательный, так что обещают выписать чуть ли не завтра. Удивительно, правда. Но Крым… я вот как-то особенно полюбил его. Надеюсь возвращаться сюда ещё не раз, узнать о нём больше…
Саша действительно оказался православным, верующим человеком, может быть, не вполне укоренённым в церковной жизни, но по самому расположению своему, по мироощущению – несомненно. То есть было ясно, что для него существенно важно само осознание своей причастности Православию в перспективе отношений с Богом и людьми, в работе, семейной жизни, воспитании детей и т. д.
Впрочем, я понимал, что этому «сочувствию Православию» если и можно радоваться, то вот именно как радуются тому, что человек выжил после опасной смертельной болезни. Выжил – и хорошо! Но ведь дальше нужно набираться сил и возвращаться к полноценной жизни. Вот так и в вере православной.
Радостно, конечно, что после многолетнего горького опыта искоренения Православия на государственном уровне – всё равно «жизнь жительствует» и поросль веры даёт о себе знать.
Но нужно ведь и двигаться дальше, утверждаться не только в вере, но и в жизни, согласной с ней, всем миром искоренять зло, возрастать в благочестии…
Саша рассказывал, что в городке у них есть старый кирпичный храм ещё дореволюционной постройки, но чудом сохранившийся. И служит в нём «креативный» батюшка, бывший байкер, который резко переменил жизнь, когда в храме чудесным образом исцелился его сынишка. И Саша этому батюшке помогает иногда, а именно, как он сам пояснил: «Зимой… ну, когда окунаются в воду, бензопилой прорезаю ему крестообразно прорубь во льду». Конечно, я напомнил себе и Саше, что прорубь во льду – это чудесно, но кроме того много ещё чего нужно делать и исполнять православному человеку…
В какой-то момент Саша стал рассказывать подробнее о Красноярском крае, о том, как сплавлялись они однажды несколько недель вниз по Енисею и сколько состоялось во время этого путешествия удивительных событий и встреч. И я слушал об этих впечатлениях с радостью, словно наяву соприкасаясь с жизнью далёкого края, в котором хоть и побывал однажды, но который громадностью своей, величием и значимостью превосходит всякие возможности повседневного понимания.
Слушал с радостью его рассказ об этом долгом путешествии, о посещении старинных старообрядческих посёлков, об общении с местными жителями, о быте их и традициях… Слушал и понимал, что и для меня, коренного крымчанина, это всё непостижимым образом близко и дорого до глубины души… Что всё это действительно моё, родное, и я сам уже из рассказов Саши и вместе с ним люблю эту величественную сибирскую землю с её могучей природой, Божественной тайной, осиявающей её, с её людьми, с их характерами и судьбами…
Саша рассказал о том, что в Красноярске есть и другие такие энтузиасты, которые тоже отправились в дальнее путешествие по Енисею, и путешествие это затянулось на многие месяцы и вылилось в создание четырёхсерийного документального фильма под названием «Бахта. Счастливые люди».
Забегая вперёд, скажу, что с удовольствием посмотрел все эти четыре фильма, а «вдогонку» под впечатлением темы и ещё один (более давний и снятый другими людьми) фильм – о староверах Красноярского края. И вот какие размышления эти фильмы на меня навели…
Первый фильм (снятый с душой и на совесть около пятнадцати лет назад) – это рассказ о сибирских людях, главным образом о таёжных охотниках-промысловиках. Фильм действительно вдохновляющий, мощный и светлый, но есть в нём и некоторые «посылы», с которыми нельзя согласиться и на которые, как мне кажется, надо ответить.
Первый из них: государство – это отдельно, и это некая априори враждебная всякому «свободному» человеку структура. Вот где-то там – государство, а здесь – сильные и мужественные, свободные и «счастливые» люди. Вот самое это противопоставление, думается мне, всё-таки достаточно тенденциозно и продвигает идею о том, что свобода настоящая, подлинная, возможна только вне государства. С этим нельзя согласиться, конечно. Потому что истинная свобода даруется только Христом и эта свобода – свобода от греха. А такая свобода мало зависит от внешних обстоятельств существования, культуры и быта, по крайней мере, если человек укоренён в понятиях и принципах этой свободы.
Второй посыл – это мысль о том, что сибирские («счастливые» по терминологии фильма) люди надеются только на себя и на свои силы и, соответственно, отвечают только за себя. Это, я думаю, тоже во многом «придуманная» мысль, особенно в религиозном отношении. Но она именно оговаривается особо в фильме, то есть – да: и правила веры, и религиозные понятия, и праздники – всё это для «счастливых людей» не имеет особенного значения, а только присутствует так – декоративно, мимолётом и вскользь.
Тем не менее в самом фильме (когда показывается внутренняя обстановка жилищ этих «счастливых людей») можно увидеть иконы, некоторые из людей глубоко и сознательно верующие и, более того, православные христиане. Для меня последнее было особенно радостным открытием, потому что всякое иное и как бы «запечатлённое» суждение о «таёжных людях» вызывает неизбежную горечь.
Думаешь: ну да, вот – серьёзные, сосредоточенные и трудолюбивые люди. Но без веры что значит вся эта сосредоточенность, серьёзность и мужественность? Краткое время жизни земной пройдёт, и не будет больше ни таёжного промысла, ни трудов, ни плодов их… А душа останется, и жизнь останется в вечности, и весь вопрос будет состоять только в том, какова эта вечная жизнь в самой её сути: с Богом она или вне Бога. Это ведь самые серьёзные вопросы, и решаются они человеком именно на земле. А вот в фильме эта важнейшая мысль как бы игнорируется, выносится за скобки. Так что даже представлялось как бы по умолчанию, что главные герои этого фильма – это такие безбожники самонадеянные. И в противовес этому утверждению даже захотелось мне найти другие фильмы. И вот я нашёл такой. Относительно старый – девяносто третьего года и тоже по-своему тенденциозный (в плане отношения староверов к государству и к Русской Православной Церкви), но всё-таки весьма интересный и примечательный. Потому что в этом фильме важнейшая составляющая человеческой жизни – вера в Бога и жизнь, согласная с ней – не отвергается, а ставится на первую степень важности.
Именно интересно узнать о тех же «счастливых», таёжных, суровых людях, но о таких, для кого вера в Бога составляет важнейшую часть их жизни. Очень интересный фильм, посмотрите по возможности.
И вот какой я сделал общий вывод из этих фильмов. На самом деле для Бога не так уж важно, наверное, что мы представляем собой в смысле цельности характера, железной воли и трудолюбия. Но гораздо важнее, чтобы человек искал Бога с любовью всем сердцем и всей душой и хотел быть с Ним, жить по Его заповедям и правде в Его Церкви, созданной для нас, как спасительный Ковчег. Вот это, наверное, главное в жизни. А если так, то не так уж существенна и принципиальна разница между «особенными» «счастливыми», суровыми, таёжными и мужественными людьми и – всеми остальными, живущими в городах и сёлах нашей необъятной Родины. И при всей возможной разнице характеров, обстоятельств и судеб по-настоящему важно именно это – причастность или непричастность человека уже здесь, в земной жизни, жизни Божественной.
Кроме прочего, Саша вспоминал, как его дальние родственники где-то под Геленджиком в начале девяностых задумали построить большой дом. И вот родные люди, живущие в самых разных концах огромной, распадающейся страны, ста рались как-то принять участие в этом общем деле. Надо ли говорить, как неудачно было выбрано время для начала такого строительства! Всё приходилось доставать буквально «с миру по нитке»: цемент, щебень, ракушку… да буквально всё… А сами эти мужики – братья, как я понял, которые взялись за «семейную стройку», были крепкими работягами, смекалистыми и рукастыми. Родственные связи семья в самом широком её охвате сохраняла не только в советское время, но и в самые безнадёжные и горькие годы распада. А «охват» семейный, как я понял, был широк и распространялся по всей территории бывшего СССР, начиная с того самого Красноярского края и заканчивая Донбассом и Кавказским побережьем. Так вот, как говорил Саша, дом этот, каким-то непостижимым образом строила «вся семья»: от добывания и доставления материалов и помощи деньгами до личного по возможности присутствия и работы на стройке. Удивительно, правда?
Это ведь образ сохранения единства в условиях всеобщего распада и хаоса. Образ единства большой семьи и в каком-то смысле единства Родины, потому что Россия и есть, по сути, наша большая семья.
И вот Саша рассказывал, что одним из самых сильных впечатлений его детства в девяностые годы было событие, совершенно противоположное основному «тренду» тех лет.
А именно – дом каким-то чудом и вопреки всему при участии «большой семьи» был построен, и на новоселье со всех сторон необъятной Родины прибыли больше ста человек. Саша вспоминал, что только для одних детей в эти радостные и праздничные дни выделили большую комнату и застелили её какими-то матрацами, и дети всех прибывших семей дневали и ночевали здесь гуртом. А праздновали сообща это великое новоселье чуть ли не неделю. И пировали, и пили, и ели, и веселились, и никакого мордобития и выяснения отношений не было, а всё именно радостно, широко и радушно и вопреки всему даже как бы и с победой и торжеством. Вот-де, у вас – развал и хаос, а у нас – новоселье, радость и торжество. Удивительный пример энергии и силы преодоления распада и хаоса! Удивительный пример родства и взаимопомощи! Удивительный пример жизнестойкости!
Я слушал Сашин рассказ и радовался, что есть ещё на Руси такие люди, и их, очевидно, немало. Они живут, страдают, сомневаются, скорбят, ищут пути решения насущных вопросов, но, главное – всё это делается в стремлении быть с Богом и по-божески устроить свою личную жизнь, да и жизнь вокруг себя. Вот из этого-то, – думал я, – и сплетается ткань нашей современной русской жизни, и как это здорово, что много таких людей – желающих и стремящихся жить в согласии с Богом.
Только бы нам не останавливаться на «интуитивном» сочувствии Православию, а возрастать постепенно, но неуклонно в вере и верности. Всем вместе, единым народом!
Мы долго говорили с Сашей по душам в эту благословенную ночь. А уже на следующий день после обеда он пришёл ко мне и сказал, что сегодня его выписывают. Мы сердечно с ним попрощались и обещали молиться друг о друге и о наших семьях.
Вот и всё. Я не знаю, увижусь ли я с ним ещё когда-нибудь на земле. Скорее всего, нет, но это и неважно на самом деле.
Важнее, чтобы и он, и я, и все мы старались по мере сил и возможностей жить православно, по-божески, и в этом состоит смысл и радость нашей общей жизни, именуемой русской.
Священник Димитрий
ШИШКИН