Подполковник в отставке Николай Николаевич Бодров служил в политуправлении Туркестанского военного округа. Мы с ним знакомы по армейской службе в Ташкенте.
Однажды я получил от него письмо. «Читаю твои невыдуманные истории. Очень хорошим, нужным делом ты занялся. Дело убедительное. Читаю, думаю… и вот со дня своего 85-летия стал носить крестик… Мои сёстры также читают твои рассказы. Одна из сестёр очень верующая, читает и плачет, когда очень чувствительные места встречаются. Всё это, считаю, очень серьёзно и нужно. Пока жив, должен и я для Бога потрудиться…»
Вскоре Николай Николаевич прислал мне несколько своих невыдуманных рассказов, которые отпечатал на старой пишущей машинке. «Подредактируй и вышли в журнал… Может, опубликуют».
Как оказалось, эта была его последняя просьба ко мне – 7 августа 2021 года Николай Николаевич скончался. Я выполнил просьбу своего товарища – предлагаю вниманию читателей искренние, «убедительные» рассказы Николая Николаевича Бодрова.
Мамины молитвы
Мой отец Бодров Николай Иванович родился в 1903 году. Крестили его в московской церкви Рождества Пресвятой Богородицы, что на Бутырках. До службы в армии отец носил нательный крестик, но из армии он вернулся уже без крестика.
Вскоре отец женился на моей маме Татьяне. Её приданое состояло из ведёрного медного самовара, огромного сундука и старинной, потемневшей от времени иконы Казанской Божией Матери. Мама была из многодетной глубоко верующей крестьянской семьи, переехавшей из села в город на заработки.
После свадьбы мои родители ютились в доме свекрови, у которой был очень аккуратный красный угол из трёх икон и всегда горевшей лампадки.
В 1935 году отец сделал пристрой к бабушкиному дому, и мама достала из сундука заветную икону, а отец приладил её к месту.
Перед Троицей отец приносил мешок свежей травы и охапку берёзовых веток. И всю неделю дом наш чудесно благоухал. А когда в 1939 году мы переселялись из пристройки в построенный собственный дом, отец приладил в красном углу икону Казанской Божией Матери. Он не препятствовал крещению родившихся детей, но и ни разу не присутствовал при этом таинстве.
Запомнилось, что мама часто и подолгу молилась перед Казанской иконой о нас, детях, и о нашем отце.
В 1939 году отец занимал ответственную должность начальника поезда, в задачи которого входило восстановление движения поездов после аварии, а такие случались.
Отец более чем положительно проявил себя на этой работе. Его фотография была на Доске почёта. И партийная организация железнодорожного депо решила принять его в члены ВКП(б). Но отец отказался:
– Я – безпартийный большевик, и мне этого достаточно.
Этот его отказ без внимания не оставили. Состоялось несколько неприятных вызовов на беседу. Но отец не сдавался. Первым шагом к «крутой мере» стало понижение в должности – отца назначили сменным дежурным по депо.
Отец знал, что карательные органы приходят ночью.
Поэтому, сменившись с дневного дежурства, он уходил на ночную рыбалку. Место, где будет ночевать, называл только мне. Ставил на реке перемёты и спал на берегу. Утром приходил с уловом.
Каждый раз поздно вечером, когда отец покидал дом, мама вставала к иконе, молилась Богородице. В сумерках я едва различал очертания иконы – лампады у неё никогда не было. А вот глаза Божьей Матери на Её святом лике можно было ясно различить. И от виденного мне становилось жутковато. А мама истово просила Заступницу Усердную избавить отца и нас «от лукавого».
В новом доме у нас, кроме маминого сундука, мебели не было. Мы, трое детей, спали на полу. Я, как старший, спал крайним и во время маминой молитвы её ноги были недалеко от моей головы. Иногда я засыпал, так и не дождавшись конца маминых глубоких вздохов.
Отступились от отца только благодаря начальнику депо Дмитрию Сергеевичу Морозову, который по достоинству ценил рабочую хватку своего подчинённого. В должности дежурного по депо отец встретил начало Великой Отечественной войны и проработал до весны 1943 года.
Провожая мужа на работу, мама всегда осеняла его вослед крестным знамением. Так было и в тот раз. Стояла поздняя осень. Появился плотный морозный туман, какого я никогда раньше не видел, – в трёх шагах предметы не были видны.
Утром отец ушёл на работу, а мама встала к святой иконе.
Вечером, придя с работы, отец рассказал маме, что, переходя железнодорожный путь, он увидел вдруг вынырнувший из тумана паровоз. Думать было некогда. Одной рукой он повис на буфере, а другой – на сцепном крюке. К счастью, паровоз через сотню метров остановился.
Когда отец рассказывал об этом, мамино лицо выражало неподдельный ужас. Но вскоре её лицо сменилось кроткой улыбкой. Вероятно, она подумала о том, что беда миновала благодаря её просьбе, обращённой к Богородице. Если бы не Она...
К 80-м годам прошлого века родительский дом в Пензе опустел. Мои сёстры, посовещавшись, решили, что семейной реликвии – Казанской иконе Божией Матери – нужно определить подобающее место. И отнесли её в Митрофановскую церковь, на кладбище при которой покоится прах нашей бабушки – Федотовой Анны Алексеевны, вручившей с благословением своей дочери Татьяне святой образ Казанской Божьей Матери. А рядом с бабушкой за одной оградкой упокоилась и наша мама.
Четыре гвоздя
В 1936 году в нашей семье было уже трое детей. А жили мы тесновато. Отец отгородил спальню фанерной перегородкой, за которой стояли две кровати: большая – родительская и маленькая – сестрёнкина. Братишке был ещё годик, и он спал в кроватке-качалке, а я, как самый старший, – на огромном сундуке, доставшемся маме в приданое.
Перегородка была оклеена листами старого журнала «Вокруг света». На одном из них было стихотворение. Хотя и было мне всего шесть лет, но читать я умел. Стихотворение называлось «Молитва». Стояла подпись: «М. Лермонтовъ», с твёрдым знаком на конце. Я, считая себя грамотеем, спросил у мамы, не ошибка ли это. Она объяснила, что это буква «ять» и так писали в старину, потому что была другая азбука.
Детская память на всю жизнь сохранила «Молитву», правда только два первых четверостишия. И я причинно и безпричинно вспоминал эти стихи.
Но однажды, это было в октябре 1947 года, вспомнил эти святые строчки по случаю. В этом году я поступил учиться в Пензенский сельскохозяйственный техникум. Жил в общежитии, питался в техникумовской столовой. Всем учащимся выдавали продовольственные карточки. В столовой от карточки отрезали талоны на крупу, мясо, масло – в зависимости от состава блюд.
Как-то на четвёртом уроке я вспомнил, что оставил карточку в общежитии. А после пятого урока все учащиеся сломя голову бежали в столовую. Очередь к окну раздачи пищи выстраивалась большая. Опоздаешь – настоишься.
На перемене побежал в общежитие. Карточку-то я нашёл быстро, она находилась в прикроватной тумбочке. Но на беду в коридоре столкнулся с комендантом общежития.
Мне пришлось выслушать обстоятельное внушение. И тут я вспомнил… «Молитву». Читал её мысленно и почувствовал, что досада отступила...
На пятый урок я солидно опаздывал. Класс находился на втором этаже здания в самом конце коридора. По центральной лестнице я не решился подниматься: на пути была канцелярия и мне, опоздавшему на урок, грозила неприятность. Я выбрал другой путь. С нижнего коридора на верхний вела металлическая винтовая лестница.
Я стремглав помчался вверх. Виток, второй, третий и вдруг удар головой. В глазах потемнело. Попробовал повернуть голову. Не удалось. Приглядевшись в полумраке, увидел четыре огромных гвоздя, торчащих из досок. Моя голова уместилась как раз между ними. Сантиметр в любую сторону – и не миновать мне беды...
Оказалось, что вход по винтовой лестнице был закрыт деревянным щитом на зиму. Вот только загнуть гвозди кто-то не удосужился.
Много лет спустя я впервые рассказал этот случай своему другу, ташкентскому учёному-биологу Афанасию Лесняку.
Выслушав мой рассказ, он сказал: «Сила “Молитвы”, Промысл Божий сделали своё дело. Ты остался жив».
А месяц спустя после этого случая, в ноябре 1947 года, карточная система была отменена.
Солдатская фляга
В ноябре 1943 года солдат-фронтовик Иван Иванович Дураков подарил мне на память армейскую флягу. Вот как это было.
Председатель уличного комитета Пензы предупредила мою маму, что к нам в дом придут на постой солдаты. Они уже установили на крыше нашей четырёхэтажной школы зенитную пулемётную установку, и теперь им предстояло обустроить свой быт.
И вот поздним вечером, когда окна уже были завешаны чёрной маскировочной бумагой, в дом вошли четыре солдата.
Один из них, огромный дядя, пригнувшись, переступил порог, распрямился, разгладил усы и, обращаясь к маме, забасил:
– Вот, значит, хозяюшка, принимай гостей. Будем знакомы, значит, – Иван Иваныч Дураков.
Услышав фамилию, мы, детвора, так и прыснули со смеху.
Мама шикнула на нас, а Иван Иваныч добродушно улыбнулся и, разведя руки, продолжал:
– Что поделаешь, такая уж фамилия от дедов досталась. Да у нас полсела её носят.
И вдруг лицо его словно замерло. Он медленно левой рукой снял шапку, а правой широко начал креститься, говоря при этом:
– Господи, Царица Небесная! Благодать-то какая! Божья Матерь у тебя, хозяюшка, Заступница. Веришь ли, с января, как призвали, первую иконку вижу. Ты уж позволь когда постоять, помолиться...
С этого дня под одной крышей стали обитать десять человек. Солдат днём не было. Уходили они утром затемно и приходили поздно вечером уставшие, промокшие. Устроив возле печки обмотки на просушку, стелили на пол шинели и засыпали мертвецким сном. Позже укладывался и Иван Иваныч. Он всегда находил дело для своих огромных, но привычных к труду рук: стирал и штопал свои нехитрые пожитки, подшивал наши валенки, мёл полы, ножи точил и топор. И почти всегда за делом вёл неторопливые разговоры с нашей мамой. Из этих бесед и мы многое узнали. Он – сибиряк, работал в колхозе кузнецом. Дома остались жена, мать-старушка и четверо, сколько и у нас, ребятишек.
Рассказал он маме и о том, что дома у него свой святой угол.
Две иконы – родительские. Богородицу с Младенцем в молодости жена принесла. И в кузнице у него есть образок.
– Там у меня Николай Угодник за мной следит. Да и как работу начинать, не помолившись? Парторг лет пять назад пришёл в кузницу и говорит:
– Передовик ты у нас колхозный, Иваныч, а икону держишь на рабочем месте. Убрал бы.
– Потому и передовик, что святой Угодник всегда рядом – сказал я.
Под икону вставал Иван Иваныч рано утром и поздно вечером. Молился с поклонами, утром недолго, а вечером подольше. Читал молитвы шёпотом, но не торопясь и разборчиво. Однажды, разобрав конец молитвы, я спросил у мамы:
– Дядя Ваня просит Боженьку от лукавого нас избавить. Кто это – лукавый?
Мама словно ждала этого вопроса и тут же сказала:
– «Лукавый» – это Гитлер и все, кто с ним – оккупанты, захватчики, фашисты, враги наши. И Бог поможет нам избавиться от них...
В марте сорок третьего, ночью, не простившись, солдаты ушли из дому. Фронт энергично катился на запад, и город не нуждался больше в зенитчиках. Они уходили вслед за наступающими нашими войсками. Прощаясь, Иван Иванович подарил мне свою флягу.
Не знаю, вернулся ли солдат-сибиряк Иван Иванович Дураков домой живым и невредимым. Вестей от него не поступало. Но я помнил его всегда. Фляга, которую он мне подарил, служила мне на рыбалках более сорока лет, пока не износилась.
Материнское благословение
В 1950 году после окончания сельхозтехникума меня приняли на работу в Гольцовский лесопитомник. Я уезжал из родительского дома. Уже были сказаны при прощании обычные в таких случаях слова и пожелания. Неожиданно мама осенила меня крестом и произнесла: «Спаси и сохрани тебя Господь!»
Это меня смутило. Мать впервые перекрестила меня. Нас, детей, и детский сад и школа воспитывали атеистами.
Ехать мне пришлось в товарном поезде на тормозной площадке. Когда состав проходил станцию Лунино, я спрыгнул на ходу. Чтобы разогреться, вначале бежал, потом перешёл на шаг. Слева уже виднелась водокачка – оставалось пройти полкилометра до Ульяновки. Тропу хотя и замело снегом, но сбиться с пути было невозможно: тропа шла по берегу оврага.
И тут я увидел, что на тропе, впереди метрах в сорока, сидит волк. Ноги налились свинцом. Мысленно стал искать спасительный выход, но ничего подходящего в голову не приходило.
Поправив рукавицы, я не спеша пошёл вперед. Когда расстояние сократилось примерно наполовину, волк словно бы нехотя поднялся и сошёл с тропы вправо. Продолжая идти, я не спускал глаз со зверя. Наконец он оказался сбоку от меня.
Поняв, что у него нет охоты сделать из меня добычу, я прибавил шагу. А когда в очередной раз оглянулся, волка не было. И вот тут-то я дал стрекача.
На Рождество, а было воскресенье, выспавшись после праздничной ночи, я встал на лыжи и пошёл посмотреть, действительно ли повстречал волка. Да, был зверь. И был не случайно. Следы привели меня в овраг, где лежала уже порядком объеденная туша павшей коровы. Насытился волк. Тогда я подумал, что это и спасло меня.
Но позднее, когда стал взрослым, понял: меня спасло материнское благословение! Слава Тебе, Господи!
Ружейный выстрел
5 августа 1951 года мы, четверо парней-пензяков, приехали в небольшой латвийский городок Алуксне поступать в зенитно-артиллерийское училище. Ещё в дороге я узнал, что Виктор Кузнецов родом из знаменитого села Лермонтово, Пётр Фролов – из города Кузнецка, Сергей Викулов – из пензенской глубинки.
Кроме меня, все были дети фронтовиков, их отцы погибли на фронтах отгремевшей войны. О мечте стать офицером больше всего говорил Сергей Викулов. Он основательно готовился к поступлению и вступительные экзамены сдал лучше, чем мы.
Но и нам хватило баллов, чтобы стать курсантами. До 1 сентября, начала учёбы, оставалось несколько дней. Нас переодели в старое обмундирование со следами ремонта.
На выцветших гимнастёрках хорошо смотрелись новенькие курсантские погоны, чем мы очень гордились. Бездельничать нам, первокурсникам, не дали. Одни курсанты ремонтировали газон стадиона, другие красили трибуну и спортивные снаряды. Я же попал в группу, которая работала в карьере. Здесь мы загружали машины гравием.
Нас было четверо: я, Викулов и ещё двое незнакомых мне курсантов. Нагрузив очередную машину, мы отдыхали, ожидая следующий грузовик. Очень захотелось пить, а водой, к сожалению, мы не запаслись.
В полусотне метров от карьера виднелся огромный сад. Рядом с ним проходила дорога. Когда дорогу строили, срыли бугор и образовался обрыв почти полтора метров глубины. Сад проходил вдоль этого обрыва.
– Пошли за яблоками, – предложил кто-то из курсантов.
– Пошли! – поддержал Викулов.
– Ребята, скоро машина придёт, не ходите, потерпите, – сказал я. – Да и потом здесь Латвия, а не Россия.
– Здесь Советский Союз! – решительно заявил мне Викулов.
И тут у меня, комсомольца, невольно вырвалось: – В конце концов, побойтесь Бога!
Викулов остановился, удивлённо посмотрел на меня и зло выкрикнул:
– Пошёл ты со своим Богом!
Они ушли. Я вернулся в карьер. От разговора с Викуловым остался тяжёлый осадок, настроение было испорчено.
…Прошло минут десять, как в саду раздался ружейный выстрел. Стрелял сторож из дробовика, стрелял вверх. Ещё через минуту я увидел, что Викулов скачет на одной ноге, а двое курсантов его поддерживают. Первое, что подумал – сторож ранил моего товарища из ружья. Но оказалось, что Викулов, спасаясь бегством, неудачно перепрыгнул обрыв у дороги и сломал ногу.
Мы стянули сапог с его окровавленной ноги. Перелом оказался открытым. Сняли с себя брючные ремни, наложили жгут.
Из подручных средств соорудили шину. А вскоре за нами пришла машина. В тот же день Викулова увезли в Ригу, в окружной военный госпиталь.
Лечили его долго – полтора месяца. А потом врачи объявили, что к военной службе он не пригоден. Викулова комиссовали.
…Это случай перевернул мою душу. Я винил себя за то, что не смог остановить товарища, что «спровоцировал» его на богохульство. И только годы спустя, прочитав в Евангелии: «От слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься» (Мф.12, 37), понял, что за все в этой жизни отвечает сам человек.
Текст подготовил Олег Иванович БЕДУЛА