Зеленский предложил русским Донбасса уезжать в Россию. Ровным счётом то же самое предлагали и нам в Крыму десять лет назад. И вот что мы отвечали тогда...
Иногда мне более или менее навязчиво дают понять: хочешь остаться русским – уезжай в свою Россию. Согласен. Только вот ведь какая удача – ехать никуда не надо. Потому что моя Россия здесь! В этой России столетним эхом отдаётся память моей семьи, в этой России я, оболтус, родился и вырос, в ней живу и помру в ней, надеюсь, даже если кому-нибудь взбредёт в голову называть её Українськой Кримщиной, Татарской республикой или Турецким илем. Ведь меня же никто не спрашивает – правда? – когда меняют названия? Вот и я оставляю за собой простое человеческое право не принимать эти шутки всерьёз. Так – баловство одно, хоть и внушительное, и досадное даже. Ну, хочется взрослым людям играться – пусть играются. Я даже принимаю эти «понарошки» как данность существования. Существования, но не жизни. Потому что жизнь – это совсем другое. Здесь никакими директивами не укажешь. И не слова меня научили этому; точнее, не слова только, но воздух, которым дышал, тишина, которую слушал, правда, которую узнавал в мимолётных прозрениях сердца…
Одно из самых ярких детских воспоминаний. Мне лет шесть. Я лежу в своей кровати и не могу уснуть. К нам в Симферополь приехали родственники, и завтра мы все вместе должны поехать в Севастополь. Я слышу, как взрослые собираются в соседней комнате, переговариваются приглушённо, и в их хлопотах мне чудится что-то праздничное, необыкновенное. Я охвачен каким-то совершенно необъяснимым, возвышенным волнением, каким может быть охвачен только маленький человек в преддверии великого чуда. Завтра рано утром мы едем в Севастополь! За окном в тёмном небе зажглась звезда, я долго смотрю на неё и почему-то плачу необъяснимо светлыми, сладостными слезами. Мы едем в Севастополь! Я ещё ничего не знаю о нём, но уже знаю всё тем высшим знанием, которое можно только попытаться перевести на неуклюже-человеческий, взрослый язык. Вот уже все уснули, в доме тишина, но я всё не сплю, всё смотрю и смотрю на звезду и плачу, как будто завтра мне предстоит возвратиться в какую-то другую – давно утраченную и забытую жизнь. Забытую, но мою, настоящую жизнь!!!
Севастополь запомнился мне как город света. Было лето, детство, молодые родители, электричка, тоннель… Я, кажется, впервые ехал на электричке так далеко, и она так неторопливо, вдумчиво совершала своё путешествие к морю, словно лишний раз хотела прочувствовать важность происходящего. Даже внезапная, средь бела дня темнота тоннеля казалась каким-то временем собирания, подготовки… Потом был памятник погибшим кораблям, Аквариум, военный музей, старинные пушки, на которых можно посидеть верхом, редуты, крейсера и морской ветер…
А потом мне было уже четырнадцать, и мы с командой по гребле ехали на сборы. Был шлагбаум, серьёзные люди в чёрных бушлатах и проверка документов. И тайная гордость, что нас пропустили в «закрытый город». И была инкерманская бухта и волны от парохода, к которым нужно успеть повернуться носом, иначе – кирдык. И утренние пробежки по спящим, рассветным улицам, и обеды в столовке по «спортивным» талонам. И ещё одни сборы. И маневрирующий по пыльным, тесным улочкам автобус, в открытый люк которого сыпались сбитые с ветвей абрикосы. И старое военное кладбище с памятниками в щербинах от пуль и снарядов – память, омытая кровью. И воздух... тот особый севастопольский воздух, который невозможно отменить или перекрасить в «помаранчевый», «жовто-блакитный» или любой другой приглянувшийся колер. И окраинные сопки, усыпанные костями и старыми дырявыми касками и обрывками противогазов... И севастопольские пацаны, продающие ведро патронов от шмайсера за пять рублей, и жутковатые рассказы о подземных лабиринтах – «Шампанах». И полуночный вопль тренера, который полез за тапочкой под кровать, а наткнулся на ящик артиллерийских снарядов, который ребята из нашей команды, Рубик с Насиком, нашли где-то и не удержались – притащили и спрятали в самом надёжном, как им показалось, месте.
И рассказ старожила деда Паши, как шли бомбардировщики рядами и сыпали бомбы так, что было темно и не то чтобы страшно, а... «Знаешь, мы с другом бросились к командирской землянке, а нас оттуда штыками, и вдруг – угух! – нет землянки, и деваться некуда, ну просто некуда от бомб, и мы вдруг... ты понимаешь – уснули стоя!» – «Как так?!» – «Ну, отключились мозги, не выдержали такого!».
Не выдержали мозги...
А потом была удивительно тёплая зима, и юношеская растерянность, и едва открывшийся, пустынный Свято-Климентовский монастырь, и его древний храм, вырубленный в скале руками первых христиан, и память об их оковах, и изумление, и тонкое, щемящее чувство в сердце, и ночь, свеча, и гулкие ступени, и молитва – такая горячая и живая, какой она только и может быть. И радость о святом, мощи которого хотели забрать, вызволить у басурман, а он явился во сне и сказал: «Вы хотите мощи мои забрать на Русь, а я хочу Русь учинить здесь». И остался… А с ним и другие святые, которые вдруг стали явственнее и ближе, чем собственная жизнь. И была в тех катакомбных потёмках просьба, горячая просьба к святым: чтобы не оставили, не забыли!
И я, грешный, не уеду, потому что знаю – тем самым, несомненным, детским знанием сердца, что Крым, мой родной Крым не будет даже, но есть и останется навсегда частью Святой Руси. Той Руси, которая окликнула однажды и всё зовёт в безконечность, туда, куда мне обязательно нужно дойти… к Истоку, где мой единственный Дом, моё последнее – Горнее Отечество. Родина Жизни… Сама Жизнь!
2011 г.
Священник Димитрий ШИШКИН