7 сентября исполняется 80 лет замечательному русскому писателю Владимиру Николаевичу КРУПИНУ.
Как стать писателем без литинститута? Почему конфликтовали Белов с Астафьевым? Была ли в советском руководстве «Русская партия»? Жива ли сегодня деревенская проза?
Об этом и многом другом – беседа с Владимиром Николаевичем накануне его 80-летия.
– Владимир Николаевич, у вас необычная внешность. Не терзают художники, чтобы вы для них попозировали?
– У меня внешность самая что ни на есть русская. Много рисовали, да. И скульптуры делали – Комов, Клыков. Помню, Славе Клыкову посетовал: «Ты Белова из мрамора сделал, а меня из дерева». На что он мне ответил: «Твоя голова топора просит». Скульптор Елена Безбородова сделала бюст. Филипп Москвитин изобразил меня идущим на крестном ходу. Виктор Харлов, который расписал алтарь Храма Христа Спасителя, написал мой зимний портрет. Александр Алмазов нарисовал меня в красной рубахе.
– А образы воинов или святых вам не предлагали?
– Только однажды – Евгений Евтушенко уговорил меня сняться в своём фильме «Детский сад». Я долго отказывался, но потом он позвонил мне среди ночи и сказал как отрезал: «Я тебя утвердил на роль, потому что такой внешностью не бросаются». Так я сыграл в эпизоде ополченца, который защищал Москву в 1941 году.
– А что за история, когда Виктор Астафьев снял в сердцах со стены в своём кабинете портреты Распутина и Крупина?
– Это были фотографии. А рассказал мне об этом Анатолий Заболоцкий. Он как раз приезжал в гости к Астафьеву и был свидетелем этого. Когда началась послеперестроечная вакханалия, Виктор Петрович нередко стал съезжать на чернуху и матерщину, как в романе «Прокляты и забыты», написанном в стиле так называемой окопной правды. А мы с Распутиным и Беловым выступили резко против матерщины в литературе. Валя Курбатов его изо всех сил защищал, но я ему объяснил, что и Ремарк, и Анри Барбюс, и Василь Быков прошли окопы, но они же без мата писали. Астафьеву это не понравилось, и он в свою очередь в интервью отозвался обо мне: «Вот христосик нашёлся».
– Сейчас матерится и стар, и млад…
– Это ужасно. Ведь сказано, что мы будем отвечать не то что за бранное слово, а даже за праздное. Писательство просто обязано очищать речь от всей этой грязи, жаргонизмов, уголовных терминов, техницизмов. Сейчас очень тяжёлое время для языка, а ведь язык – это главное оружие писателя. А с Виктором Петровичем отношения продолжали оставаться хорошими, несмотря на ту размолвку. Я его не перестал уважать и любить. А вот с Беловым они, как два медведя в одной берлоге, не ужились – Астафьев из Вологды уехал на родину, в Красноярск, ну и правильно сделал.
– Они конфликтовали?
– Не то чтобы конфликтовали. Был случай, когда я встал на сторону Астафьева. Его жена, Мария Семёновна, написала книгу, и я ей дал рекомендацию в Союз писателей. Астафьев меня об этом попросил: «Володя, я весь израненный, я первым помру. На что Маша будет жить?» А члены Союза писателей тогда имели льготы, прибавку к пенсии. Но Белов раскритиковал: не нужно давать рекомендацию графоманам. На что Астафьев ответил: «Не будьте лицемерами, у нас что, в Союзе писателей мало графоманов?».
– Знаменитая плеяда писателей-деревенщиков 70-х
– это все ваши друзья: Распутин, Белов, Астафьев…
– Залыгин, Рубцов, Абрамов, Солоухин…
– А с кем из них вы были наиболее близки?
– Более 40 лет дружил с Распутиным и Беловым. Здесь надо уточнить, что всё-таки я был их младший собрат. И надо сказать, что не искал дружбы с ними. В 1972 году я приехал в Иркутск на писательскую конференцию. Там впервые увидел Распутина, а я и не знал, кто он такой, парень как парень. Выпили, подружились, он мне книжку подарил. Я вернулся в Москву. Утром просыпаюсь – в руках у жены книга Распутина: «Ты с ним знаком?» – «Да, отличный парень, обещал приехать к нам в гости». – «Какой парень, это гениальный писатель!». У меня же супруга – учитель литературы.
– А с Абрамовым как вы сблизились?
– Абрамов был человеком суровым и подозрительным, недаром в СМЕРШе служил. Он мне потом признался: «Я долго к тебе приглядывался. Зачем ты женился? Писатель должен всецело отдавать себя своей
профессии!» За неделю до его кончины мы втроём – Василий Белов, Фёдор Абрамов и я – обедали в ресторане гостиницы «Россия».
Фёдор Александрович выглядел прекрасно, был весел, шутил. Белов его поддевал, тот в тон отвечал. Абрамов заказывает сёмгу. А Василий Иванович говорит: «Федя, ты же написал ”Жила-была сёмужка”. Зачем же её есть собрался?» – «Хоть здесь её отведать, чтобы никто не видел». А напоследок Фёдор Александрович взял с меня слово, чтобы я приехал к нему в гости в Верколу. До этого всё никак выбраться не мог. На днях ему предстояла пустяковая операция… Своё обещание я выполнил уже через десять дней – приехал в Верколу на похороны Абрамова.
– С Рубцовым вы тоже дружили?
– Это была не дружба, а знакомство, и очень недолгое. На дворе 1970 год, мы встретились на Ярославском вокзале, оба ехали в Вологду. Выпили в ресторане на дорожку, поехали. Я помог ему взобраться на верхнюю полку и привязал ремнём к трубе, чтобы не упал. Утром просыпаюсь, слышу голос сверху: «Володя, не могу выбраться, отвяжи!». Вышли в Вологде, пошли пиво искать, но не нашли и разошлись по домам. Вечером снова встретились, он откуда-то раздобыл гармошку и знатно на ней поиграл. Потом зашли в гости к Виктору Петровичу Астафьеву. Вот и всё знакомство. А менее чем через год Коли не стало.
– А с другим деревенщиком, Василием Шукшиным, пересекались?
– Мимолётно. В 1972 году напечатали цикл моих маленьких рассказов «Зёрна» в «Нашем современнике». Я по телефону узнал, что номер вышел из печати, и примчался в редакцию. А в коридоре увидел Шукшина и Леонида Фролова, ответственного секретаря журнала. «Вася, – сказал Фролов, – вот познакомься: Володя, с тобой в одном номере вышел».
– «А, – весело сказал Шукшин, подавая руку, – вот из-за кого у меня рассказ зарезали». Мы посмеялись, коротко пообщались. Вот и вся встреча. Вторая была в «Литературной газете», здесь на пятом этаже находилась касса. За гонораром ли приходил Шукшин или по другим делам, не знаю. Но снова был на скорости, спешил к лифту, но, к радости моей, узнал меня, тормознул, пожал руку, гораздо крепче, чем в первый раз, и обрадовал тем, что мои «Зёрна» ему понравились.
– Вас не обижает термин «писатель-деревенщик»?
– Вовсе нет. Принадлежать к этому отряду стало почётно. Хотя изначально термин применялся как оскорбительный. Однажды переводчица-немка меня спросила: «Вы принадлежите к деревяшкам?»? А мы не деревяшки, у нас душа есть.
– Исчерпала ли себя деревенская литература?
– Не умерла и не изжила себя, она вошла в школьные учебники, стала российским и общемировым явлением. Не так давно довелось быть на крупной книжной выставке в Китае, и я был удивлён, с каким интересом и почтением китайцы относились к русской деревенской прозе. Она будет жить, пока жива деревня.
– А жива ли деревня?
– Вот посмотрите, что происходит в связи с пандемией. Народ-то побежал из городов в деревни. Стали раскупать земли. В Московской области взвинтились цены – теперь покупают в соседних областях, на Русском Севере, на Кубани, в Крыму. А немосквичи – в своих регионах.
Уезжают на ПМЖ целыми семьями. Такие примеры были и раньше, про них говорили, что им там трудно, их называли чудиками. Сейчас уже не чудики – это массовое явление. Дальше будет больше. Изменение климата на планете грозит катаклизмами, в первую очередь в больших городах. В деревнях легче выжить, прокормиться, там безопаснее. А с точки зрения литературы – слово не растёт на асфальте, там произрастают только жаргоны. Слово растёт на земле. Потому что от гайки не откусишь, как говорит народ. Земля спасёт. Да, нет прежней деревни, но земля-то осталась.
– Помните, когда решили стать писателем?
– С самого детства. Я не знаю, откуда эта мысль появилась. У меня сохранился дневник, который я вёл лет в десять, и там есть такая запись: «Клянусь, стану истинно народным писателем». Необычная мечта для сына вятского лесничего, правда?
– Вы родились в 1941 году, были свидетелем того, что произошло в стране за 80 лет. Эти изменения вас больше печалят или радуют?
– И так и этак. Но печали всё же больше. Наши стремления, идеалы, хотя во многом наивные, но они были чистые. Например, мне обидно за потерянные поколения. Я смотрю на наших детей и внуков, и мне становится страшно за их нравственное состояние. Но есть данное нам Господом понятие «малое стадо». «Не бойся, малое стадо, Я с вами до скончания века». То есть если ты вошёл в малое стадо, если ты взошёл на корабль спасения, который идёт по морю житейскому, так ты уже спасён. У Бога нет смерти – вот что нас должно радовать.
И тогда нам нечего бояться. Просыпаюсь – слава тебе, Господи, что я в России! И это счастье – быть православным! Так что жизнь продолжается. Есть Церковь, есть традиционная семья, есть парни, которые хотят жениться раз и навсегда и посвятить свою жизнь семье и Родине, есть девушки, которые мечтают не о богатом женихе, а о любимом муже. Что же ещё? Так получилось, что я всегда дружил с людьми, которые были один раз женаты – Белов, Распутин, да и сам такой.
– И тем не менее часть вашего творчества занимает именно любовная лирика. «Цветок с родинкой», «У бездны на краю»... Эти произведения автобиографичны, вы в них предстаёте весьма влюбчивым человеком.
– Поэт не может не откликаться на голос сердца. Да это и невозможно – писать стихи и не влюбляться.
– Вы писали стихи?
– Без передышки. Потом понял, что Пушкиным не стану, и хватило ума, чтобы отказаться. Но, честно говоря, до сих пор время от времени пишу в стол.
– И тем не менее вы смогли остаться верным одной женщине, своей жене?
– Все мои приключения случились до встречи с женой, с которой мы прожили вместе душа в душу вот уже 55 лет. Я учился в московском пединституте, а ведь это рассадник
невест.
– А почему не в литературном институте?
– Я туда поступал два раза и не прошёл по конкурсу. Но вообще-то это, конечно, дико – учиться на писателя. Зато я потом там преподавал три года. Мы с женой жили тогда в коммуналке, а мне пообещали дать квартиру от литинститута. Но обманули. И я оттуда ушёл, оставив вместо себя руководить семинаром Серёжу Есина, который потом стал ректором.
– Вам не понравилось в литинституте?
– Нет. Однажды я осмотрелся и понял, что учу графоманов. Меня часто использовали мои студенты – просили написать предисловие или аннотацию к своим рассказам. И я, как папа Карло, каждый раз вытёсывал что-то из полена. Надоело. Но мне всегда было трудно отказать людям. Откажу – и переживаю, что обидел человека.
– Вы вообще более чем на три года не задерживались ни на одной службе. Три года – литинститут, два года – главредом в журнале «Москва»… Почему?
– Как только чувствовал, что долго сижу на одном месте – мне становилось скучно. Ведь что такое редактор литературного журнала? Ты друг для одного из десяти авторов, которого опубликовал, и враг для девяти из десяти, чьи рукописи ты зарубил. Особенно для поэтов. Самые адекватные всё же прозаики, они могут радоваться друг за друга. А вы попробуйте при одном поэте похвалить другого поэта. Поэтому мне было в «Москве» некомфортно. «Русская партия», которая, несомненно, была и в ЦК, и на Лубянке, хотела пересадить меня в кресло главреда журнала «Новый мир», но в итоге назначили Сергея Залыгина. Да я, разочаровавшись в редакторской деятельности, туда и не стремился.
– Вы реально сталкивались с «Русской партией»? Это не миф?
– Это условное название людей в советском руководстве, которым была дорога Россия. Они много полезного сделали для страны. В частности, пробили закон о нечернозёмной зоне РСФСР, и в итоге на поднятие сельского хозяйства в Центральной России пошли крупные суммы.
– Вы до сих пор преподаёте в Московской духовной академии?
– Теперь не на постоянной основе, только по приглашению. Это был очень значительный объём, большая ответственность и приличная нагрузка для меня.
– Вы ездили в академию на электричке из Москвы в Сергиев Посад? Тяжело было?
– Скорее, в радость. Всегда в пути читал утренние молитвы и акафист преподобному Сергию – и уже приехал.
– А что преподавали? Лингвистику?
– Нет, православную педагогику. Сам разработал курс, который начинал с педагогики дохристианского периода – древний Китай, Индия, Япония. Потом Древняя Русь – Ярослав Мудрый, Владимир Мономах. Затем уже ближе к нашему времени – Ушинский, Рачинский, Пирогов и другие. Самому было очень интересно.
– В вашем рассказе «Мы люди, но вятские» мужики с Вятки спорят о путях спасения России. Да и вы во многом остались тем самым вятским человеком, начиная с характерного говора…
– Это так. Я раньше очень своего говора стеснялся. Учась в институте, даже боялся рот раскрыть – девчонки сразу начинали хохотать. Меня спасла профессор – преподаватель диалектологии – Анастасия Филимоновна Иванова. Она при всех сказала: «Среди вас один только человек по-русски хорошо говорит – это Крупин». После чего насмешки прекратились. Как у одесситов, у вятичей своя обособленность, своя изюминка.
– Бываете на своей малой родине?
– Постоянно. Дом моего детства на Великом Сибирском тракте сгорел. Об этом мой рассказ «Господь посетил». В 2011 году я получил Патриаршую премию и на эти деньги построил в родном селе Кильмезь новый дом, в котором организовал Музей православной культуры. Там я и живу, когда приезжаю. Кстати, денег на постройку не хватало, и очень помог «Русский Дом», который тогда кинул клич на сбор средств.
– Восемьдесят лет – определённый рубеж. О чём вы больше всего жалеете в своей жизни?
– О том, что поддались с женой на уговоры медиков, и она сделала аборт. Просто заставили. Вызвали меня в роддом, наорали: «Вы хотите, чтобы ваша жена ослепла?!» У неё были плохие данные по давлению, по крови. Да мы многого и не понимали, было советское время. А так был бы у моего сына старший братик. Я даже хотел назвать его Ванечкой. И потом написал книжки – «Братец Иванушка», «Иван – крестьянский сын», «Большая жизнь маленького Ванечки». Сохранил хоть в литературе его имя… Господь многое уврачёвывает через покаяние.
– А что приносит вам радость?
– Радует, что Россия не умирает и не сдаётся. Сегодня был в церкви, ближе к сентябрю храм стали заполнять деточки. Когда идут дети к причастию – большая радость. Было бы великим счастьем, если бы мои внуки тоже в церковь ходили.
Слава Богу, жена уже лет 20 ходит, даже ревностней, чем я, стала. Также радует и то, что до сих пор меня знают и читают, особенно в провинции. Я часто езжу по стране. Подходят совершенно незнакомые люди в том или ином городе: «Владимир Николаевич, а мы вас читали!».
Беседовал
Андрей Викторович ВИКТОРОВ