8 марта – торжество Православия
Исторически это торжество – победа над иконоборческой ересью, на несколько столетий оторвавшей Константинополь от православного тогда Рима, что не могло не сказаться на дальнейших отношениях двух главных кафедр христианского мира. Нелишним будет напомнить, что Православие – это не некое возникшее в определённую эпоху особое вероучение, культовая и жизненная практика, а живая, постоянно обновляющаяся традиция, берущая начало в Галилее, в первых словах и деяньях Спасителя. Иными словами, то, что впоследствии стало называться Православием в противовес католичеству – это историческое продолжение первоначального, единого для Востока и Запада апостольского и отеческого христианства, не затронутого догматическими нововведениями, закрепляющими и тем самым легитимизирующими вероучение и жизнь в согласии с ним, которых не знала единая Церковь. Если понимать под Православием именно это, то Торжество Православия – это торжество истины, которая не есть некая абстракция, а Сам Христос, торжество Христа над гнавшим и убившим Его «миром сим».
Церковь – это надо признать – давно не имеет в обществе того авторитета, который имела до начала так называемого Нового времени. Христианство сейчас не является движущей силой истории, каким было в первые века, навсегда изменив мир. Но христианство с самого начала говорило не о своей победе, а о своём поражении в истории, за которым последует Второе Пришествие. Сам Христос заповедал не искать Царства Божьего на земле.
Это означает, что изначально двусмысленный проект христианской империи был исторически обречён. Что, однако, не означает, что и браться за него не следовало. Утопия всемирного христианского царства не удалась в том виде, в каком ожидали Царства Божьего иудеи времён земной жизни Спасителя, но вместе с тем и удалось немало. При этом, вздыхая о том, что мы живём в постхристианском мире – мире, отвернувшемся от Христа, – нельзя забывать о том, что в этом, конечно же, виноваты прежде всего сами христиане, оказавшиеся недостойными своего имени. А также о том, что «мир» при всём своём антихристианстве остаётся и останется Божьим творением, спасённым и спасаемым Христом. Крещение останется Крещением и Евхаристия Евхаристией. Возможность встречи со Христом будет открыта всегда и для каждого. И Великий пост как раз наиболее благоприятное время для её «актуализации». Пост – если мы отнесёмся к нему всерьёз – это отказ от повседневной рутины, пробуждение от привычной спячки, шанс ожить, взглянуть на себя и на мир новыми, другими глазами.
Но человеку свойственно привыкать ко всему, в том числе и к службам, чтению молитвенного правила, что зачастую превращается в формальность, как и то, что было поначалу поистине откровением новой жизни, мало-помалу вырождается в мертвящее лицемерие.
Таким лицемерием может стать и пост, и молитва, и душе-спасительные разговоры, и весь «стиль» речи, поведения, мышления. Святость – состояние динамичное, а не статичное, живое, а значит – подвижное, а не неизменное. Святость нельзя присвоить. Дух дышит, где хочет, уходя и приходя по своему усмотрению, «богооставленность» неизбежна, как «прелесть» и ересь, как и лицемерие, которое есть не что иное, как попытка делать хорошую мину при плохой игре.
Нельзя и забывать о том, что – повторю – Дух дышит, где хочет, а значит, никакие усилия не гарантируют результата, что превращало бы духовную жизнь в «практическую магию». Дух свободен, эту «воду, текущую в жизнь вечную», нельзя законсервировать, как и ветер, и нет ничего более жалкого в своей безсмысленности, чем попытки такой консервации.
Православию чуждо латинское представление о «заслугах», положенных на счёт в гарантированно надёжном небесном банке: всё, что ты приобрёл, может в любую минуту превратиться из банковских билетов в этикетки пивных бутылок, как в булгаковском романе. Благодатное состояние неудержимо до тех пор, пока мы не совлеклись этих кожаных одежд, чтобы навсегда одеться в фаворский свет, пока мы обречены более или менее рассеиваться «среди детей ничтожных мира» и быть всех их ничтожней, ожидая, когда же, наконец, снова «божественный глагол до слуха чуткого коснётся».
Великий пост – время не только отказа, но и приобретений. Дом, говорит Христос, должен быть не только выметен – в нём ещё нужно научиться жить так, чтобы прежний домовой не вернулся назад с семью гораздо злейшими, чем он, сущностями. Иными словами, в радикальном аскетическом отказе от привычного есть серьёзная духовная опасность, если негатив не будет восполнен позитивом. Не только «уклонись от зла», но и «сотвори благо», чтобы твоё уклонение не обратилось против тебя же, не стало горшим злом, чем прежнее зло.
Какое же именно благо и каким образом его сотворить? Ну, например, в молитве Ефрема Сирина мы просим: «Дай ми зреть моя прегрешения и не осуждать брата моего». Однако зреть свои прегрешения гораздо труднее, чем воскрешать мертвых. И, возможно, не менее трудней – не осуждать. То есть не присваивать себе прерогативу Христа – единственного Судии, – уподобляясь тем самым антихристу – имеющей воплотиться в истории «обезьяне Бога». Мне кажется, дать себе задание никогда и никого не судить – это лишь полумера, которая, как известно, не спасает. И потому она должна быть восполнена установкой на то, чтобы видеть в каждом не только искажение образа Божия, но и сам этот образ. Научиться этому тем более важно потому, что именно от нашего умения делать добро другим (а это деланье будет лицемерием, если, делая, мы не будем видеть в сидящем в тюрьме или бомже Сына Человеческого), от этого и только от этого, согласно притче о Суде, будет зависеть и наша собственная участь в вечности.
Теперь что касается виденья собственной греховности. Тем более трудно, если дружим с Уголовным кодексом, давно ходим в церкви, давно не курим, не пьём, не блудим и прелюбы не творим, ну разве что в мыслях да в сонном забытьи. Вряд ли возможно что-либо увидеть, когда нет никаких явных нарушений десяти заповедей, когда «душа вкушает хладный сон» повседневности, когда её не коснулся «божественный глагол». «Во свете Твоем узрим свет», – поётся на великом повечерьи, но можно прибавить, что только в нём, в нетварном свете богоявления, мы узрим и собственную тьму, которую принимаем за свет и которую потому только и любим, что она не воспринимается нами как тьма. И в этом именно вся трагедия: никто нас не судит, но мы сами себя осуждаем на вечную муку, «возлюбив тьму более, нежели свет». Но с другой стороны, разве может быть иначе, если подлинный свет мы не видели и имеем о нём лишь самые приблизительные, чисто умозрительные представления? Однако так ли уж нет в этом «неведении и забвении» нашей собственной вины? Если бы это было так, то и судимы мы не были бы, как не будут судимы кошки, собаки, муравьи и улитки. Но в том-то и дело, что для человека стремиться к Богу так же естественно, как для растенья тянуться к солнцу. «Ищите и обрящете, стучите и отворят вам».
Всех тех, кому Христос возвестил их и их «домов» спасение, – искали. И Закхей, и женщина, возлившая миро на Его стопы. Так ли уж они отличались от нас чем-то, кроме этой установки на поиск? Зачем, скажем, галилейским рыбакам надо было тащиться с севера на юг через всю страну, чтобы увидеть Иоанна Крестителя? Ведь был же у них выбор: пойти или остаться. Они пошли и увидели, кроме Иоанна Крестителя, Того, Кого не ожидали увидеть, и вот уже Филипп, захлёбываясь от восторга, говорит Нафанаилу: мы нашли Того, о Котором писали Моисей в законе и пророки, Иисуса, сына Иосифова, из Назарета. Но Нафанаил сказал ему: из Назарета может ли быть что доброе? Филипп говорит ему: пойди и посмотри. Иисус, увидев идущего к Нему Нафанаила, говорит о нём: вот подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства. Нафанаил говорит Ему: почему Ты знаешь меня? Иисус сказал ему в ответ: прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя. Нафанаил отвечал Ему: Равви! Ты Сын Божий, Ты Царь Израилев. Иисус сказал ему в ответ: ты веришь, потому что Я тебе сказал: Я видел тебя под смоковницею; увидишь больше сего. И говорит ему: истинно, истинно говорю вам: отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому».
Это отверстое небо из завтрашнего евангельского чтения и есть, собственно, «торжество Православия». Видеть небо отверстым… Язык Священного Писания – язык поэзии, мифа, а не науки и не кабинетного богословия. Для «оглашенных», готовившихся в течение Великого поста к принятию крещения, это означало, что они, уверовавшие во Христа, увидят своими глазами, промытыми в крещенской купели, новым зрением – всё то, к чему потянулось их сердце, увидят не только сбывшимся, но и превосшедшим все их ожидания.
Отверзающиеся небеса, о чём упоминают, говоря о крещении Иисуса, все евангелисты, это раскрывающийся Божий замысел о человеческой жизни, иная реальность или, лучше сказать, Сверхреальность, которую тот же четвёртый евангелист называет также исполненной радостью. Радостью с избытком и вечной жизнью, которая есть знание Бога через Иисуса Христа в Духе Святом. Это небо, которое после крещения оказывается не извне, а внутри, есть присутствие Сына Человеческого в твоей жизни, в твоей «земле», ставшей поч-вой для горчичного зерна Его Царства.
Однако, чтобы это случилось, чтобы крещение не оказалось только троекратным омовением и не более того, нужно проделать определённый путь – путь блудного сына. И, проделав его один раз, проделывать снова и снова. Потому что Дух приходит и уходит, и Царство Божие обретается только в пути, что всегда нов, хотя и тот же, всегда требует начинать всё сначала, выходить навстречу неизвестности – словом, искать. Мы, как сказал Достоевский, лишь касаемся мира иного, жить в котором будем (если будем), лишь пройдя через смерть, – это последнее возобновление крещения как добровольного погружения во тьму со Христом, чтобы выйти из неё вместе с Ним в сад Иосифа Аримафейского ранним утром восьмого дня – первого дня нового творения…
Священник Константин
КРАВЦОВ