Максим Павлов – обладатель Гран-при специального фонда Владимира Спивакова «Москва встречает друзей»; золотой медалист международных Дельфийских игр; лауреат специального фонда Президента и государственной премии республики Беларусь «По поддержке талантливой молодёжи»; обладатель многих Гран-при престижных международных конкурсов. Обладатель стипендии Президента РФ.
Певец, преподаватель Академии музыки имени Гнесиных, актёр, композитор.
«Народная песня живёт в нём: в сердце, в памяти, в душе. Она стала определяющим вектором его авторского песенного творчества. Но самый важный дар, которым наградил Бог Максима, – это его чистая, светлая, отзывчивая и добрая душа». Так сказал о Максиме Виктор Гаврилович Захарченко, художественный руководитель Государственного академического Кубанского казачьего хора.
Вырос певец на просторах Белорусского Полесья, в крестьянской семье. Мама, прижимая к груди каравай свежеиспечённого хлеба, усаживала за стол Максима, наливала в кружку молока и приговаривала:
– Сыночка мой, ты, как и мы с отцом, родились, чтобы тяжело работать и трудно жить. Не песни петь, а работать на земле.
И когда Максим украдкой от матери, но в тайном сговоре с отцом убегал из дома в Минск учиться «песни петь» – в отцовских штанах и в его же рубахе, был уверен в одном: он поступит в музыкальный колледж. Да вот на экзамены опоздал.
Экзаменационная комиссия была несговорчива: приезжай на следующий год. И только директор колледжа, после того как Максим Павлов спел родные народные песни, поставил точку:
– Не мы парню такой талант дали, не нам его и отнимать.
Стоит лишь однажды послушать в его исполнении «Ах ты, степь широкая», и потом трудно вспомнить: а кто ещё так раздольно и привольно пел эту народную жемчужину? Таким голосом, в котором затаились вековая печаль и радость, а ещё необыкновенная выносливость и сила?
Ах ты, степь раздольная,
Степь привольная.
Широка ты, Волга-матушка,
Волга вольная.
Прислушайтесь: балалайки осторожно, как бы присматриваясь, передают вечернюю, а может, утреннюю, дрожь волжской смиренной воды. Покой в природе – покой и на реке. Это внутри она бежит, торопится, а на поверхности накинула на себя покойное покрывало, и только еле заметная рябь еле-еле напоминает взгляду: я живу.
Так вот, именно балалайки выводят оркестр на просторный полёт, и в этот момент откуда-то издалека – то ли из нижегородских заволжских далей, то ли из жигулёвских гористых куполов, то ли из волгоградских степняков – начинает взлетать в вышину лёгкий щемящий голос.
Говорят: если чудо можно объяснить, значит, это уже не чудо. Вот и народную песню в исполнении Максима Павлова невозможно «разложить» на певческие приёмы и хитрости. Пожалуй, он сам не сможет рассказать, как ему удалось соединить Волгу и степь широкую воедино.
Максим Павлов – совсем молодой человек, и где бы, казалось, ему знать, как тяжело и трудно жил и живёт русский человек, а поди ж ты – знает. Откуда это? От таланта, наделённого прозорливостью и состраданием. А талант откуда? От Господа, только негласно Он наградил Максима голосом, собравшим в разноцветный букет голоса людей, знакомых нам и незнакомых, тех, кто музыкальным словом рисует картины человеческой души.
Года два назад подарили мне книгу в твёрдом коричневом переплёте. Даже беглый взгляд на неё отметит сразу – зачитанная. Дома я открыл первую страницу и прочитал: «Собрание писем оптинского старца Амвросия». В одном письме старец посылал адресата в скит Сергиевой Лавры, к иконе Гефсиманской Черниговской Божьей Матери: «Только там ты найдёшь помощь».
Мне прочно засел в голову этот посыл и этот наказ, и в крещенский вьюжный день я отправился в Черниговский скит. Таксист на вокзале подсадил меня в машину и вскоре притормозил около пруда, занесённого снегом.
В храме служба уже закончилась, и сразу же, как только минул двери, увидел слева икону Гефсиманской Черниговской Божьей Матери. Лик, тусклый от времени и от того, что икона всё время находилась в подземной церкви, где бьёт святой источник.
Такого количества подарков от людей мне не приходилось видеть нигде – вся икона увешана приношениями. В благодарность, безусловно. Я приобрёл иконку и подошёл к этой, старинной, намоленной. Народу никого, и я приложил только что купленную свою иконку к киоту этой, к которой стремился.
– Да ты зачем прикладываешь? Они же все освящённые, – голос из-за спины. Обернулся. Стоит передо мной старик-монах, или я перед ним стою, трудно сказать. – Ты лучше помолись. Матушка услышит тебя и с тобой к тебе домой пойдёт. Посмотрит на твою беду и вернётся обратно сюда. Отсюда и помогать тебе станет.
Я взглянул на Черниговскую Богородицу, перекрестился, снова обернулся. Никого рядом не было. Я в дверь – нет монаха там. Я на улицу – и там ни души, словно вымерло всё...
Вышел из скита. Смотрю: таксист, что меня привёз, рукой мне машет:
– Думаю, чего не подождать человека. Не за деньги я, нет, нет. Значит, нужда есть, а коли нужда – помогать надо...
Он больше не проронил ни слова, только включил радио.
Запел Максим Павлов:
Однажды и я упаду.
Подняться не хватит мне сил.
И мать мне прошепчет:
«Сынок, вставай. Иди и живи».
Откуда было знать молодому человеку, Максиму, что творится у меня в душе? Как я ищу выхода из трудной жизненной ситуации и не могу – пока не могу – из неё выбраться?
Таксист притормозил машину и уронил, буквально уронил, голову на руль. Он плакал. Видимо, не мне одному одиноко сейчас на белом свете...
А Максим пел слова матери:
Так надо, так надо – вставай.
Жить трудно. Жить нужно. Пойми.
Запомни и не забывай:
Ты должен! Иди и живи.
Когда я впервые услышал песню «Там, за рекой», перестал дышать. Да это и не песня была вовсе, а моя потаённая грусть по детству, по родным и близким, которых давно уже нет на этом свете, по тому светлому чувству, притупляемому годами.
Там, за рекой,
Песен не слышно.
Там, за рекой,
Хаты пусты.
Где же тот сад, где же та вишня,
Где же на яблонях цветы?
И эта припрятанная на сердце светлая грусть вдруг напомнила, раскрыла калитку в раннее утро, когда я, не спросясь ни у кого, бежал за конопляники, садился в густую траву и ждал восхода солнца. Оно вставало из-за берёзовой рощицы и не стучалось ещё в окошки деревенских домиков, а ласкалось о крест высокой колокольни родного храма. А как только солнышко поднималось, то и вся колокольня утопала в заревом блеске. И ложилась тенью аккурат на тот пригорок, на котором я и сидел. Мне хотелось именно этой тени, и именно той, где расстилался по траве воздушный крест.
Там, за рекой,
Солнце вставало.
В росах холодных
Травы цвели.
Солнце любило, солнце ласкало.
Там никогда не ведал беды.
Теперь уже, по прошествии многих-многих лет, я понимаю, какие подарки мне дарила жизнь. Вот наш храм. Бело-снежный. На высоком пригорке в центре села. Живой – он самым последним закрывался в дивеевской стороне, потому всё своё детство я провёл именно в нём. Память моя не стёрла имена моих односельчан – бабушек, дедушек, взрослых и своих ровесников. Она же, память, сохранила, где какая икона жила в храме. И никогда не забудется наш милый сельский батюшка Василий Никольский. Как же ласково он вёл церковную службу… Не насмотришься, не налюбуешься. Ровненько он справлял благодарение Господу, и было видно, как не наслушается он, как поёт хор. В нём все наши, деревенские. Наделила их природа крепкими голосами и мудростью проникновения в церковное слово. Вот и поют они, доставляя удовольствие и радость прихожанам. Был среди певчих исключительный человек. Все его звали Иваном Белым, а фамилия у него была громкая – Морозов.
Как только Иван Белый начинал свою партию, отец Василий замирал. В алтаре ли его застигнет голос или с кадилом во время каждения, только остановится батюшка на полушаге – и давай улыбаться, радоваться.
– А? Каково? – спрашивал он всех, кто пришёл сегодня на службу. И, не дожидаясь ответа, произносил:
– То-то же. Хоть кадило в руки не бери – дрожат от голоса такого.
Что же это, спрашивал я бабушку, Ивана Белым прозвали, коли он Морозов?
– Не могу сказать тебе почему, – бабушка крестилась, – а как сама разумею, это его за голос так прозвали. Белый – значит, чистый, а только чистый голос нас ко Господу ведёт.
Там, за рекою,
Церковь стояла.
В эту церквушку
В детстве ходил.
В ней никогда горя не знал я,
Там я у Бога счастья просил.
Как давно это было… Нет, оно жило где-то в сусеках памяти, а вот зримо воскресил всё Максим Павлов.
Он не поёт эту свою песню, именно свою, ведь стихи и музыка написаны им, а протягивает ко мне, ко всем нам свои руки и ведёт туда, где на траве покоится тень от креста сельского храма, где звучит белый голос чистого сердца.
Как одиноко,
Словно ты лишний.
Мир ведь не прежний,
Мир стал чужой.
Где же тот сад, где же та вишня?
Где та церквушка за рекой?
Иван Николаевич ЧУРКИН