Чем дальше по времени, тем ближе и сердечнее воспоминания о маме и папе. Вот я приехал, они очень рады. Стараюсь не огорчить их тем, что приехал совсем ненадолго. Счастливое время. Долгие чаепития, разговоры.
– Как кто из детей приедет, я вся обрадею, наговориться не могу, – говорит мама. – И Коля: то всё молчит, то не остановишь.
Царапается, просится в избу кошка, с ходу прыгает маме на колени. Она гладит её:
– Нагулялась. Смотри, чтоб без последствий. До того кошки умные, прямо дивно. У нас одна жила, имя не помню. А вспомнила недавно, стали снимки кошек в газетах печатать, одна до того на неё очень похожая, может, как по родне. Таскала котят, приходилось топить, куда их? Раньше это за грех не считали, если слепыми утопить. Конечно, она переживала. И вот родила, но не в доме, а на сарае. Вижу, не стало её дома. Прибежит, поест и убежит. Ясно, к ним. Но тут зима. Она, видно, забоялась, что замёрзнут, и стала таскать в дом. Я на крыльце стою, она с котёнком. Дверь ей открыла, она его под печку, и опять летит на сарай. Тащит второго. Снова под печку. Да и третьего. Да ведь опять побежала. И несёт четвёртого. Но этого уже под печку не сунула, оставила у порога. То ли он ей не нужен, то ли мне отдаёт, думает: пускай хоть одного утопят, остальных пожалеют. А как топить, когда они уже глядят, глазки открылись, всё разглядывают. Нет, тут я не смогу. А жили на дворе лесхоза. Сидят мужики. Я к ним: «Не возьмёт ли кто?» Один говорит: «Возьму. У нас кошки нет, а у вас кошка очень красивая». И взял. Сколько-то времени прошло, очень благодарил. Такая, говорит, хорошая выросла. Поёт громко. И дети, говорит, рады-радёхоньки. Ловистая.
– Какая-какая?
– Ловистая. Хорошо мышей ловит. Да у меня и остальных трёх разобрали. Так моя-то, их мать, сколь была благодарна. Всё поёт, поёт, о ноги трётся.
Переходим на другую тему.
– Всяко нас от Бога отучали, – вспоминает мама. – Милиционера ставили, чтоб от всенощной отгоняли. На Пасху мы пошли к ночи. Идём, семь километров до Константиновки. Сколько-то не дошли, остановились как вкопанные – стая волков. Мы в друг друга вцепились. Потом дай Бог ножки! В церковь. И милиционер уже ушёл. Волки нас задержали, а то бы записал. В церкви как раз успели к «Христос Воскресе!». Всё справили: исповедь и причастие. Батюшка спрашивает: «Не гуляешь с пареньками?» – Я вся вскинулась: «Ой нет, батюшка!». А до того, как мама учила, отвечала: «Грешна, грешна». Яйца освящённые утром съели, скорлупу в карман – в грядки закопать.
На вечер мама приготовила уху – любимое блюдо отца. Да и моё тоже. Отец икает:
– Ой, хорошо: кто-то сытого помянул. Эх, уха без перца, что женщина без сердца. А помнишь, мамочка, постановку ставили. «Любовь моряка»? Я же тогда тебя разглядел.
– Тогда? Надо же. Как не помнить. Первый и последний раз на сцене играла. Играла невесту моряка. Он возвращается, и они должны поцеловаться. Я ни в какую: убейте, не буду! Так завклуб: это же понарошку. Склонитесь просто головами, и всё. На сцене я и отвернулась даже. А не знала, что тятя специально пришёл посмотреть. Дома говорит: «Больше чтоб в клуб ни ногой! Вот вы зачем туда ходите». – «Тятя, тятя, дак мы ведь только вид делаем». Всё равно не разрешил больше. И всё. Слушались родителей. Прав тятя, не прав, слушались.
– А я, – говорит отец, – сказал своему отцу: так и так, мне очень Варя Смышляева нравится. Он сразу: надо посмотреть. Взяли хорошего вина, пошли. А ты упёрлась и даже и не вышла.
– А ты что думал, что прямо вся и выставлюсь. У нас строго. Когда сваты приходили, нас с Енькой в подвал прятали, чтоб Нюрку взяли, она старшая. А когда Еню в Аргыж сватали, я тоже к соседям убежала.
– С отцом твоим говорили, он на сплаве, плотогон, я лесничий. Сразу мне правильная претензия – зачем берёзы идёт больше ёлки. Ёлка же для подплава, без неё грузоединицы тонут.
– Ну-у, – говорит мама, – тятю ты враз обаял. Говорит потом: «Молодой, а толковый. Лесничий, это ведь по-старинному ваше благородие». И когда поженились, всё не верил, что я тебе под пару. Как это, говорит, ты его на ты называешь? Читать вслух любили. Мама спрашивает тебя: «Коля, ладно ли она читает?»
– Обратно идём, мне отец: «Видел, какие у них полы, как вышорканы, прямо светятся. Видно, что семья трудовая, надо брать».
– Да, сейчас-то полы мыть за шутку: крашеные. А раньше скребли-скребли, тёрли-тёрли, два раза споласкивали, потом насухо.
– А давай в «дурачка»! – восклицает отец. – Ходи, изба, ходи, хата, ходи, курица мохната! Даёшь лозунг: началась битва за урожай.
Входит внучка:
– Деда, где мои туфли?
– Я за имя не бегаю. А ты куда наладилась?
– С Надькой немного побыть.
– Да она, эта Надька, такая манихвостка, – говорит бабушка. – И ещё её-то бабушка с тобой не пустит. Сама ж ты передавала её слова: «Ты, Надька, морковна и картофельна, а Тонька-то мясна да молочна». А кто им не давал козу хотя бы держать?
Отец тасует карты, говорит внучке:
– Закон Ома: сиди дома.
Внучка, конечно, не исполняет закон Ома, уходит. Мама продолжает:
– Кто, говорю, не давал? Козу называли сталинской коровой. На неё налог меньше. Отец, хватит уже тасовать.
– Подсними.
То есть надо сдвинуть часть карт на колоде. Отец раздаёт карты, открывает козырную масть. Смотрит в свои карты, громко вздыхает:
– Да уж, это уж точно: жена нужна здоровая, а сестра богатая.
Сидим, играем. Отец волнуется, рассчитывает ходы. Берёт карту, держит её, думает, потом берёт другую, наконец, хлопает: «Эх, здорово девки пляшут!» Или: «Кто в доме хозяин? Кто лоханку купил?» Когда маме нечем крыть, очень он доволен: «А ты говорила: купаться – купаться, а вода-то холодная!» Выкидывает козырный туз: «Эх, сколько водки ни бери, всё равно два раза бегать».
Оба они, и отец, и мама ужасно переживают, если проигрывают. В этот раз отец уже почти уверен в выигрыше, но мама кладёт припасённую козырную, вынуждает его снять, приговаривая:
– Рано пташечка запела, кабы кошечка не съела.
Отец, проиграв, огорчённо говорит:
– Меряли землю Сидор да Борис, а верёвка возьми и оборвись. Один говорит: давай свяжем, а другой: нет, давай так и скажем.
Хватается за папиросы. Мама гонит его в коридор, к форточке в окне. Он курит:
– Конечно, дурак я. Что мне было не поверить этой цыганке, этой даме винёвой, нет, высунул. Эти бабы, о-о! Владимир, не верь женскому народу, кроме матери. Мать! – возвышает он голос. – Давай ещё партию.
– Нет уж, – отвечает мама из кухни, – не всё тебе умным быть, дурачком поспишь.
– Давай тогда со мной. Один на одного, – предлагаю я.
– Давай, – отец радуется как ребёнок.
Я с удовольствием проигрываю. Отец заканчивает партию именно этой дамой пик. Победно выкладывает её с приговором: «Дама за уши дрАла!» – и показывает, что в руках ничего не осталось. Докладывает маме:
– Да, мамочка, старый конь борозды не испортит. Мать, мне надо победу отметить, а сыну с горя. Может, там осталось от вчерашнего?
– Да в кои это веки у тебя оставалось? Ты ведь, пока на столе вино, из-за стола не выйдешь.
– Ну, быль мОлодцу не укора, – оправдывается отец.
– Ты не мОлодец у меня, ты орёл, – смеётся мама. – Ой, нынче совсем не умеют сидеть за столом. Напьются и ни басен, ни песен. Уже и с гармошкой не ходят, повесят на шею готовую музыку, она орёт, им и ладно. Вообще всё съехало: чем ни дурней, тем потешней.
Отец вовсе никакой не пьяница. А сын приехал, надо со встречи принять? Как не надо, надо. А открыли бутылку, надо её допить? Отец очень выразительно замечает: пока бутылка не распечатана, так она молчит, а если начата, она кричит. У Распутина ещё интересней: «Мужики смотрели на недопитую бутылку, как на раненого зверя, которого надо добить из милосердия».
Когда меня хвалят за русский язык, я эти похвалы отношу к родителям. Они писатели, творцы, а я записчик только. Помню, как мы сметали стог сена, а назавтра пошёл дождь, и мама радостно говорила: «Ну вчера как украли день, как украли. Дотяни бы до сегодня, пропало бы сено. Пусть бы ещё просушили, а уже было бы не едкое, выполосканное».
– Нынче, – говорит мама, – зимой холодильник отключала, не мучила, не гоняла, отпуск дала.
– В бархатный сезон отработает, – добавляет отец. – Да больно он чего-то в последнее время в ночную смену сердился, прямо трясучка у него, вроде как даже по кухне ходит.
– А как не сердиться – голодный. – Мама оправдывает холодильник. – Будет и у тебя трясучка, когда на все полки кефир недопитый, да сыр засохший. Мыши и те им подавятся. Да три помидорки. Ты не думай, – это мне, – не о сейчас говорю, сейчас-то куда с добром – нужду отвадили. Залезь в подполье – всё банками заставлено.
– От трёх помидорок две отминусуем, – решает отец. – Одна останется в плюсе. А две героической смертью умрут.
– Какой?
– Не как еда, а как закуска.
Да, уже никогда не повторится ни одно свидание с папой-мамой, никогда. Такая была радость. А ведь не понимал. Приехал – уехал. Казалось, всегда так будет. А вот они уже уехали. И адреса не оставили. Но ничего, ангелы дорогу покажут.
Владимир Николаевич КРУПИН