(продолжение)
ЕСЛИ БЫ АДАМ И ЕВА были китайцы, они бы съели не яблоко, а змею.
РАЗВЕЛАСЬ ПОРОДА людей, которые считают себя смелыми, потому что требуют от других смелости. Смелость можно требовать только от себя.
БЫЛ СЛУЧАЙ. Писал телепьесу о художнике Федотове. Она была поставлена. Потом у меня была работа, в которой цитировались нравящиеся мне заметки из книги Олеши «Ни дня без строчки». Была ещё жива вдова его, одна из сестёр Суок. Прочла, понравилось. «Давайте всё-таки покажем Шкловскому, он на моей сестре женат, хорошо знал Юрия Карловича. Я ему передам сценарий, прочтёт». Вскоре звонит. «Шкловскому понравилось, хочет вас видеть». Приехал в писательский дом на Красноармейскую, метро «Аэропорт». Знакомимся, вспоминаю прочитанное о нём, как в Академии «петардой взрывался Шкловский». Маленький, круглый, говорливый необычайно. «Крепкая у вас рука. Молодец! Сколько лет? О, вечность в запасе!» Я всё не мог улучить момент, чтобы выразить ему благодарность за его маленькую брошюру о художнике Федотове. Я, конечно, её читал, но кроме неё использовал и много других источников. Список их приложил к сценарию. Наконец, уловил паузу, благодарю. Он неожиданно бледнеет, краснеет, напыживается: «Так это вы – автор этой, с позволения сказать, поделки»? – «На обсуждении постановка получила высокую оценку». – «Высокую? Значит, так нынче ценится плагиат? Я сам не видел, но мне сказали, что это инсценировка моей книги». И он стал так орать на меня, что ничего и вставить было невозможно. Катался по комнате, взрывался петардой: «Я написал библиотеку книг! Я вырастил советскую литературу». Я махнул рукой, решительно встал и стал уходить, а он кричал: «Извольте вам выйти вон! Извольте вам выйти вон!»
В доме было почтовое отделение. Я, разгорячённый и глубоко оскорблённый, написал ему письмо, начав: «Высокочтимый Виктор Борисович, извольте сказать Вам…» – и далее по тексту. Думаю, именно оно подвигнуло Шкловского к заявлению на меня, как на плагиатора. Он требовал от меня денежной компенсации за уязвлённое его авторское достоинство. Начальство Госкомитета по радио и телевидению велело разобраться. То есть просто велело меня уволить. Кто я? По штату редакторишка. А он тогда значимая величина. Я и не цеплялся за крохотный оклад, сценариями больше заработаю. Но тут же дело другое, тут же обвинение в воровстве. Я потребовал разбирательства. Дело пошло в арбитраж. И вскоре стороны приглашаются. Являюсь в сопровождении приятелей. Шкловский тоже с кем-то. Выводы экспертов: никаких следов плагиата не обнаружено, телепьеса совершенно самостоятельна. Моё авторское право не подлежит сомнению. Шкловский выслушивает, встаёт, надменно мне: «И сколько же вы, позвольте узнать, получили за ваше, так сказать, произведение?» Я: «В документах должна быть означена сумма гонорара». Сумму озвучили. Четыреста пятьдесят рублей. Я видел: Шкловский изумлён. Друг мой Витя Крейдич сурово произнёс: «Тут не деньгами надо интересоваться, тут извиняться надо за клевету».
Но Шкловский передо мной не извинился. Я от этого не печалюсь. Мне хватает оценки его личности Олегом Волковым: «Болтливый эрудит Шкловский». Один из организаторов поездки писателей для воспевания рабского труда на Беломорканале.
ТОПЛЮ БАНЮ. Стыдно сказать, топлю шестой час подряд: дрова сырущие, баня худющая. Мусор жгу, фанеру. Сегодня даже солнце. Так неожиданно выходит из-за туч, что вздрагиваешь как собака, которую неожиданно погладил хозяин. Или как наказанный и прощённый ребёнок.
Всё больше тянет к уединению. И даже не только для работы. Молод был, мог и на вокзале писать. И в ванной. Уединение сохраняет душу. Один находишься и не грешишь, хотя бы языком. И легче гасить помыслы, они быстрее замечаются. Легче глазам – не на кого смотреть, легче ушам – некого слушать. То есть как раз ушам полная благодать – слушать крик петуха, шум ветра, птиц, хруст снега…
Стараюсь запомнить, как озаряется церковь, как обозначается на тёмном небе. Уходил из Лавры, всё оглядывался. У преподобного снопы, костры свечей, отражённые в золотых окладах. «Радуйся» акафиста. Прошу всё это жить в моём сердце, занять его. Чтобы, когда пытаться будут войти в него помыслы, им сказать: а место занято!
Колокол ударил. Негромко. Подождал, как бы сам прислушиваясь, так ли начал звон, ещё ударил, ещё. К вечерне.
Как же легче жить со Христом, слава Богу. Знали бы деточки. Нет, им их дела дороже. Что горевать, всё описано святыми отцами. И нечего думать, что кто-то страдает меньше другого.
В Лавре, в Троицком соборе, у меня есть место, стоя на котором особенно ощущаю Божие присутствие в себе и в мире. Около хоругви. Даже иногда пол храма покачивается подо мной, как палуба корабля перед причаливанием к Святой Земле. Это ощущение хочется передать сыну, дай-то, Господи.
ГЛАВНОЕ СЧАСТЬЕ моей жизни – рождение в России, и именно в Вятской земле, и именно в моей семье. И счастье, что родители успели ещё захватить настоящую русскую жизнь, пропитались ею, тосковали о ней и рассказывали нам про неё. И от них я очень легко представляю, что такое православное бытие русского человека.
Становится прохладно, день рано темнеет. Мама вздохнёт и скажет: «Что ты рано в гости, осень, к нам пришла? Ещё просит сердце света и тепла».
«Бабушка Дарья, – вспоминает отец, – всегда на Сергиев день ржаной пирог пекла».
Приносил из леса рябины и клал между рамами: «От угара». – «И для красоты», – добавляла мама.
Ах, как помню, мы к вечеру возвращаемся с сенокоса. Мама оставалась на хозяйстве, стоит на крыльце, нас встречает: «Наработались дитёнушки, шаляпают домой». А мы ей и цветов, и ягод принесли. И отчёт: «Мама, мы всю круглую поляну выкосили. И около озера весь луг».
СОСТРАДАНИЕ УБИВАЕТСЯ рынком, ибо рынок – это конкуренция, а сострадание – это жертва. Чувство стыда убивается телержанием над всем человеческим. Бранными словами, порнографией. Издевательством над классикой. Благоговение перед святынями плясками перед алтарём. А без этого человек превращается в животное (В. Соловьёв, религиозный философ). Пройди по улице. Много ты видишь людей? Фигуры, тени, манекены, роботы. И всех жалко. Особенно ранним утром в метро, в автобусах, в электричках. Усталость и тусклость во взглядах. Да и вечером то же.
БОЛЬШЕВИЗМ ВЫШЕЛ из протестантизма, а протестантизм из безбожия (Виктор Тростников, религиозный философ). Он же: «Настоящий мудрец, подлинный мыслитель может выйти только из православной цивилизации, поскольку мировоззрение, из которого выросла её культура, есть неповреждённое учение самого Бога, воплотившегося и сошедшего на землю для того, чтобы дать её людям».
И ЭТО ВСЁ О НАС: «…они исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия.
Злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям.
Безрассудны, вероломны, нелюбовны, непримиримы, немилостивы.
Они знают праведный Суд Божий, что делающие такие дела достойны смерти; однако не только их делают, но и делающих одобряют» (Рим. 1, 29-32).
ДЕНЕГ НЕ ПЛАТЯТ сейчас за книги. То есть почти не платят. И вернулось ко мне понимание писательства, которое было в самом начале. Когда я и думать не думал, что за любимое дело, за публикацию ещё и платят. Так хотелось видеть свои писульки в газете, журнале, что от себя бы приплатил за то, чтоб напечатали. И позднее всегда было недоумение писательскими разговорами о гонорарах, премиях. Какие деньги, когда ты занимаешься любимым делом, да это ещё и оплачивать? Ещё и девушки за автографом идут. Ещё и не работаешь в штате, сам себе хозяин, ещё и стаж трудовой идёт и при выходе на пенсию учитывается.
Заелись писатели, определённо заелись. Какое-то время писательской жизни я всё-таки был более или менее благополучен. Денег всё время не хватало, но при независтливой жене с этим справлялся. Ездили же в Пицунду, в Коктебель, что ещё? Мечтал, конечно, о даче, да промечтал. Дали в аренду, когда мне было шестьдесят, да и то пошла она мне не в пользу, ничего я в ней не написал. А потом её и сын отобрал. Да ведь и его жалко – не сложилась у него семья.
Ничего, Бог не без милости, купил полдомика в Никольском да отстроил, опять же только с Божией помощью, дом в Кильмези вместо сгоревшего. Живи, пиши. Кто не даёт? Болезни родных и близких, тревога за них. А больше того причина: надвинулась даже не печаль, не уныние, горечь от ощущения: кому они нужны, труды мои? Крохотному окружению, каким-то островочкам вокруг журнальных публикаций, кому-то купившему вдруг мою книгу? Да мне-то ещё грех жаловаться: пожил, поиздавался, попереводился, повыступал. И любовь от читателей испытывал и, значит, нелюбовь от писателей вкусил полной мерой. Даже часто искренне думал: какой я писатель, когда я совсем на писателя не похож. Они говорят о построении сюжета, о доминанте мысли, о превалировании формы над содержанием или наоборот, о муках поиска нужного слова, а я? Никогда, честно говорю, не испытывал никаких мук при поисках слов для выражения мысли. Даже, бывало, мучился от того, что мучений не испытываю. Но, рассудите, если есть мысль, так чего бы ей и не выразиться? В русской литературе всегда важнее что сказать, а не как сказать. Если мысль верна, так она и выразится верно, форма сама найдётся. Куда она денется?
К старости всё вернулось к началу: любимое дело, которое и должно делаться безплатно, никуда не ушло. И бывает даже иногда, очень-очень редко, в радость.
ДО ЧЕГО ЖЕ ТОСКЛИВО без Белова и Распутина! Кому позвонить, с кем посоветоваться, с кем чаю попить? Братья, вы меня оставили, чтобы я за вас молился?
Постоянно обращаюсь к их портретам. Как с живыми говорю. Скоро по Вале годовщина…
А уже скоро и вторая.
Сегодня на Кропоткинской (Палестинское общество в Доме учёных) вышел из метро и… И хоть плачь – нет Вали. Сотни раз тут бывали вместе.
А И БЫЛ ЛИ я на Святой Земле? Да, много раз. И ходил ли я крестными ходами? Да, много раз. Так что ж тебе иногда печально? Закрой глаза – ты же на Фаворе! Замри на ходу – ты идёшь с иконой святителя Николая.
Да, я самый счастливый человек XX и начала XXI века. И только в том моё неизбывное горе, что именно при мне убивали мою родину. И я виноват в этом.
Владимир Николаевич
КРУПИН