Режиссёр Антон Юрьевич Яковлев, сын знаменитого актёра Юрия Яковлева, известен как мастер театра психологического. Толстой, Достоевский, Чехов – всё это классика, выдержавшая немало сценических и кинематографических прочтений. Однако Яковлеву удаётся открыть её новые духовные смыслы, преодолеть привычные рамки поверхностных интерпретаций.
В 2017 году состоялась премьера новой постановки режиссёра – «Король Лир» на обновлённой исторической сцене Малого театра.
– «Король Лир» – одна из самых сложных и трагических вещей Шекспира. Для вас как режиссёра-постановщика какой мотив был ключевым в этом произведении?
– Как ни странно, изначально в пьесе меньше всего меня интересовала история отношений Лира и его дочерей или параллельная история Глостера и его сыновей. Все эти линии сюжета, сам вопрос, зачем Лир затеял весь этот нелепый раздел государства в прологе пьесы, мне показались совершенно очевидными. Это лишь повод, спусковой крючок, а сама пьеса – как публичная казнь. Персонажи здесь как инсталляции разновидностей греха, как марионетки в руках высшей силы по пути к возмездию. Автор хочет донести через них смысл главного: суть человека безнадёжно животна, эгоистична и жестока. И только страшные жизненные уроки способны вернуть в них человеческое. Предлагаемые обстоятельства пьесы и есть демонстрация такого глобального урока. Это история Познания. Возвращение к начальной точке, к вопросам – «зачем ты живёшь и в чём смысл бытия». И Лир здесь не один такой, он лишь начало, первая карта в жуткой игре. Он уверен, что всё происходящее вокруг подвластно ему. Ему кажется, что окружающий мир им вычислен, понятен и предсказуем, он высмеивает его, крутит на мизинце. И вдруг он, сам не ожидая того, обнаруживает, что события разворачиваются не так, как он планировал, не по его сценарию. Они, как цепная реакция, разрушительны и глобально не совпадают с его замыслами и его образом бытия. Теперь уже он становится главной игрушкой гораздо более мощной силы. Принять новую реальность ему не просто сложно, а невозможно. Он слишком избалован своей абсолютной властью, слишком привык доминировать. В какой-то момент его же природа оборачивается против него всей своей силой, возвращая ему бумерангом его ошибки в восприятии мира. В итоге история вырастает до уровня притчи, древнегреческой трагедии, где все события изначально предполагали именно такое развитие событий и, как лавина, сметают всех на своём пути.
– В спектакле чувствуется безнадёжность погрязшего в страстях, лжи и жестокости мира. Есть ли выход из этого видимого тупика? Сама шекспировская трагедия даёт ли его?
– Сложность восприятия этой пьесы в том, что в ней действительно практически нет оптимизма во взгляде на суть жизни. Впрочем, это типичный признак жанра. Таковы все великие трагедии. Они будто приговаривают людей, саму человеческую природу. Будто говорят о том, что сама генетика человека саморазрушительна изначально. И, зная историю человечества, с этим сложно спорить. Выход из этого порочного круга? Это главный вопрос пьесы. Кажется, ответ давно есть – в любви и вере. Но, увы, в «Лире» мало кто верит во что-то, кроме права власти и силы. Как везде и сегодня.
Но надежда всегда есть, и в безнадёжности, как ни парадоксально это звучит. Если мы всё же сможем сделать выводы и попытаться что-то изменить. Как минимум необходимо начать с себя. Это, по крайней мере, попытка выхода.
– Мне кажется, что в большинстве ваших постановок чувствуется некое присутствие Ф.М. Достоевского. Какую роль Достоевский играет в вашей жизни и творчестве?
– Это правда, я всегда думаю о нём, несмотря на то, что ставлю в конкретный момент. Отталкиваюсь от его гения, поверяю любой материал через него. Фёдор Михайлович стопроцентно мой писатель. В ближайшее время собираюсь делать спектакль по Лескову и снова вернуться к любимому Достоевскому. А там, как Бог даст. Кроме его потрясающего писательского таланта, пророческого дара, я абсолютно верю ему во всём. Как настоящий художник, исследователь, он пропустил всё то, о чём писал, через себя, прошёл сквозь тьму. На днях я снова стал перечитывать «Преступление и наказание». И снова, как мальчишка, плакал в конце… Многие боятся Достоевского, стесняются переживаний, закрываются от боли, прячутся за маской равнодушия, невыразимо обедняя себя, лишая себя возможности сопереживать. Да и не все готовы к такому тончайшему, во многом болезненному восприятию жизни, особенно когда вокруг нас агрессивно насаждается среда победительной потребительской рациональности, всегда чуждая русской ментальности, которую высмеивал и выжигал Фёдор Михайлович. Моя задача – своими спектаклями прорываться, пробиваться к людям, убедить их впустить в себя, прочувствовать боль других. А развлекателей сегодня и так хватает с избытком, мне это не интересно.
– Сегодня на разных сценах идут весьма вольные, мягко говоря, интерпретации произведений как Достоевского, так и других наших классиков. На ваш взгляд, в какой мере допустимы фантазии и «самовыражение» на почве классических произведений и истории?
– Знаете, я и сам, когда пишу инсценировки по классикам, в том числе и по Достоевскому, довольно много интерпретирую. Корректирую сюжет, переставляю по-своему диалоги. Для драматурга-режиссёра это не только возможно, но и необходимо для работы и решения спектакля. Правда, мне хочется надеяться, что этим я никак не отдаляюсь от самого автора, лишь пытаюсь сильнее проявить его через своё восприятие окружающего меня мира. Другой вопрос, если название, автор являются для режиссёра лишь поводом для самовыражения, и при этом ни автора, ни его позиции, ни его текстов практически не остаётся, или они изменены, искажены до неузнаваемости, полностью меняя первоначальный смысл. Довольно забавно и несколько самоуверенно пытаться «улучшать» Достоевского или Толстого таким образом. Впрочем, если уж пытаешься, то за свой счёт. Попробуй, к примеру, написать собственную пьесу, а не использовать первоисточник. Так, право, честнее и профессиональнее.
Что касается фантазии, то не думаю, что могут быть чётко определённые рамки, как надо ставить классику, а как нет. Театр – не иллюстрация произведения. Когда ты идёшь на спектакль, должен понимать, что режиссёр – всегда интерпретатор и это всегда версия. И этого права никто не может у него отобрать. Ты можешь либо принимать эту версию, либо спорить с ней, но в этом смысл его ремесла. Кроме того, с точки зрения формы театр тоже развивается, ищет новые ходы, воплощения. Время, его новые ритмы, возможности тоже диктуют определённые законы восприятия. Поиск форм – такая же основа театра, как и поиск смыслов. Если бы большие художники не искали новые формы, театр до сих пор был бы теми же «ходячими головами», с разной степенью органики говорящими текст. Что такой театр может изменить в человеке сегодня? Ничего.
– Должно ли, на ваш взгляд, государство ограничивать «свободу самовыражения» в тех случаях, когда таковое явно оскорбляет память классиков и растлевает общество?
– Сложный вопрос. С одной стороны, какой-то элемент цензуры, безусловно, должен быть. Запрет порнографии на сцене, например, или откровенная похабщина. Неважно, классика это или нет. Можно выработать и другие критерии. С другой стороны, эта грань в творчестве очень тонкая. Кто должен заниматься цензурой? Кто определяет правила? Если взять за основу сегодняшнего российского чиновника, тогда это точно катастрофа. Как правило, за редким исключением, этим всегда, увы, занимались люди, довольно далёкие от искусства. Мне сорок семь лет, и даже я помню время, когда закрывали прекрасные спектакли, которые могли принести только славу русскому театру. Реально занимающиеся искусством достойные люди никогда не хотели заниматься цензурой. В каждом театре руководство должно само иметь некие этические табу. Мне кажется, главный критерий здесь – твоё воспитание, твоя вера, твой собственный интеллект. Запретный плод сладок. Ограничить что-то сегодня – значит вызвать дополнительный интерес и рекламу. Каждый зритель должен сам выбирать – смотреть или нет. Да, сегодня другая крайность – можно практически всё. Но даже если нормой станет скотство – главное, что ты сам остаёшься самим собой. Ты обязан иметь свою позицию и отвечать за себя.
– В вашей творческой биографии есть малоизвестный широкой публике спектакль, посвящённый А.В. Суворову. Что это была за работа? И есть ли ещё какие-то сюжеты отечественной истории, которые вам было бы интересно перенести на сцену?
– Это был интересный и необычный для меня проект. Мне предложил его сделать один фонд, и мы с моим другом написали маленькую пьесу. Сама фигура Суворова – одна из любимых мной в истории России, и я ещё больше открыл для себя этого великого человека. Если бы Павел прислушался к его советам и предостережениям, Отечественной вой-ны 1812 года, да и вообще такого явления, как поздний Наполеон, могло бы не быть. Об этом во многом и был этот спектакль. Если же говорить об исторических сюжетах, это перспективнее и логичнее делать в кино. В театре интереснее заниматься более тонкими материями.
– Вы поставили уже третий спектакль на сцене самого консервативного нашего театра – Малого. Как сложилось это сотрудничество?
– Я бы не стал называть Малый театр самым консервативным. Скорее, это самый традиционный русский театр. Мне кажется, это звучит правильнее. Если какие-то традиции сегодня ещё остались в русском репертуарном театре – то именно здесь. В этом одновременно и его достоинство, и недостаток. С одной стороны, хочется иногда использовать гораздо более острые, современные возможности театра, которые есть в арсенале режиссёра сегодня, но не приняты в этих стенах. С другой стороны, именно эти правила, особенности, способ существования заставляют тебя придумывать интересные вещи с актёрами, используя более скрытые, тонкие ходы. У Малого замечательная труппа – в том числе и молодые актёры. И это – главная радость в работе с этим театром.
Беседовала
Елена Владимировна
ВЛАДИМИРОВА